Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Если говорить только о бедняках, то король Людовик Святой ежедневно сажал к себе за стол, в большом зале, сотни две бедных, которых считал нужным накормить и которым раздавал деньги. Он принимал участие и во многих других бедняках, не попадавших во дворец. Церковь, со своей стороны, собирала милостыню и распределяла ее. Тем не менее улицы кишели нищими и нищенками. В сердца тех, кто ради спасения своей души, а порой из чистого бахвальства или ради соблюдения обычаев отдавал нуждающимся толику своих средств, дух милосердия не всегда проникал глубоко. Бедняку, даже менее всего виновному в своей участи, добиться благосклонности или жалости было непросто. Он вызывал подозрения: «Гляньте, — могли сказать, — на этого попрошайку! Такой крепкий малый, а просит милостыни! Небось обжираться и хлестать вино он здоров! А он не работает; да он заслуживает палки или тюрьмы»[358].

По некоторым праздничным дням устраивали раздачу милостыни, «aumônes». Эти мероприятия бывали масштабными, но развития не получили. Свой вклад в их организацию вносили аббатства, церкви, сеньоры и различные дарители. На них издалека толпами стекались бедные. Зрелище было тягостным. Собиралась толпа обездоленных, порядок и молчание которой поддерживали сержанты, вооруженные розгами и дубинками. Если кто-то был несколько активней, чем положено, или поднимался с места, он получал сильный удар по спине или по голове, чтобы соблюдал дисциплину[359].

Нельзя было ожидать, чтобы эта масса отверженных и нищих смирилась со своей участью: при случае она принимала участие в волнениях. Но еще опаснее в городах была другая категория населения — сброд, темные личности, подонки общества, все эти «ротозеи», «мечтатели», «врали», оставившие память о себе в полицейских ордонансах и в плутовских историях, от шулеров, приживалов, мелких жуликов до карманников, профессиональных воров, «котов», живших за счет женщин, и грабителей с большой дороги[360].

Для борьбы с проходимцами, бродившими по улицам, прохлаждавшимися и укрывавшимися в тавернах, притонах и сомнительных домах, откуда они выходили по ночам на лихие дела, королевская полиция в Париже была вынуждена организовать дозорную службу; и это дело выглядело посерьезней, чем охрана на башнях и на дозорных путях замков, где «стражи» на ночных дежурствах, возможно, не слишком полезных, развлекали себя песнями и звуками своих горнов. В городе ремесленникам поначалу приходилось самим выделять стражу, чтобы охранять себя и свое добро от воров. Потом уставы придали этому институту официальный характер. С тех пор такая служба вменялась в обязанность всем цехам, кроме некоторых, производящих предметы роскоши и поэтому пользующихся привилегиями как поставщики товаров для сеньоров и церковников. Караульные обязанности возлагались на самого мастера, хозяина мастерской, и лишь позже в качестве льготы стали допускать, чтобы он посылал вместо себя подмастерье. Эта служба была обязательной для лиц до шестидесяти лет, и основания для освобождения от нее четко оговаривались: если мастеру сделали кровопускание, или у него рожает жена, или он болен. Караульная служба начиналась, когда темнело. С наступление ночи мужчины направлялись в Шатле, где их вносили в списки и делили на несколько дозоров. На посту они оставались до восхода солнца, когда караульный сержант «трубил конец дозора» и объявлял, что все могут расходиться по домам. Каждый цех дежурил приблизительно раз в три недели и выделял человек по шестьдесят. Эта обязанность была не синекурой. Цехи часто обращались в высшие инстанции, чтобы добиться освобождения от этой службы. Власть противилась — у нее были свои резоны, она сознавала полезность этой службы, и это становится понятным из самого содержания прошений. Не всех: цементщики и каменотесы, утверждавшие, что получили освобождение, «о коем передавалось от отца к сыну», лично от Карла Мартелла, вопреки всякой исторической очевидности оправдывали свое прошение грубоватой игрой слов с именем «Мартелл». Более убедительной выглядит жалоба старьевщиков, согласно которой в Шатле более не соглашаются на то, чтобы о причинах неявки мастера сообщал сосед или подмастерье: это должна делать лишь его жена. «А ведь, — пишут они, — нехорошо и постыдно, чтобы женщина находилась в Шатле после наступления темноты, пока дозоры не разойдутся, и отправлялась домой длинными улицами по такому городу, как Париж, всего лишь в сопровождении ребенка, а то и совсем одна: следствием сего бывают несчастья, преступления и бесчестье»[361].

Вне Парижа покорность бюргерских классов королевским повелениям была бесспорным фактом, а если какая-либо коммуна иногда подавала жалобу, то с таким достоинством и сдержанностью, что никак не могла вызвать беспокойства. Вот в каких выражениях высказались 7 апреля 1260 г. бюргеры Нуайона: