Повстанческая армия имени Чака Берри

— А мы вас в вымогательстве не обвиняем, — согласился милиционер. А вот акт попрошайничества — налицо, он и на пленку заснят, и свидетель есть. Так что придется отвечать.

И милиционер попросил у меня паспорт. Паспорта у меня с собой не было. Более того, его не было вообще в городе Тюмени, а был он в городе Свердловске, где я его забыл на квартире, где мы останавливались, и как раз третьего собирался туда ехать.

— Ну что ж, раз у вас и документов нет, придется вас на месяц отправить в спецприемник для бродяг, пока мы будем устанавливать вашу личность.

— Да братаны быстро сгоняют в Свердловск и завтра же паспорт этот привезут.

— А зачем нам это? Мы и сами установим, кто вы такой. А у вас будет время подумать, о чем и где следует петь, а о чем и где не следует.

— Вы понимаете? Мои ощущения… Ну, посадить-то может и не посадят, но вот продержать меня так с полгодика в разных спецприемниках, да предвариловкам — это уж куда как проще. A yж разобраться тамошним зэкам, что ежели мне печенки отобьют, — ничего им за это не будет, — это и вовсе проще простого. Да-а-а.

Тут опять зазвенел телефон. Милиционер снял трубку, сказал «сейчас» и предложил мне пройти в соседнюю комнату. Там были еще два человека в штатском, не менее, естественно, квадратных. Милиционер, меня забравший, меня же и посадил — пока только на стул, — и ушел. Видимо, факт нечаянно подслушанного разговора его не обрадовал. А я остался сидеть. Сидеть было не здорово. «Да, — думал я. — Вот так значит жил, песни сочинял». И это било меня изнутри точно кашель. «А вы кто?» — через некоторое время спросил квадратный человек с добродушным лицом, тот, который сидел у окна. «Как это?» — не понял я. — «Ну, вы, — на площади?». «КТО? ЛЮДИ. Друзья…» — не понял я опять. «Ну, вы за что?» — и опять я не понял. «Металлисты?» «А, — только сейчас мне стало въезжаться». — «Нет, мы — панк-рок я сказать не решался, — волна». «А-а-а», — понял меня человек в штатском. — «Но что-то вас как-то мало. Человек двадцать, не больше, а?» «Да, — не мог не констатировать я, — есть такой факт». Тут вошел товарищ Классов. «Пойдем», — сказал он мне. И сердце у меня упало.

Но повел он меня назад в свой кабинет. «Сейчас распишешься в получении предупреждения», — объяснил он. И сердце мое поднялось снова. «Предупреждение — это непостановление». И тут же упало опять, «Или это о даче ложных показаний?» Нет, однако. Предложено мне было расписаться в том, что я предупрежден о недопустимости своего образа жизни и занятия попрошайничеством, и что в случае повторения такового, я буду наказан по статье. Мистер Ромыч меня потом ругал: подписавшись, я тем самым признал, что попрошайничество имело место. Надо было не подписывать. Но я подписал и без разговоров. Странно мне там было, братцы. После чего деньги, которые я перед этим выложил из карманов на стол, были сгреблены обратно в шляпу и вместе с оным орудием преступления мне были возвращены. А признаться, было бы обидно, будь оно не так, о чем, я кстати, как не странно, подумал прямо там, несмотря на все мои желания бежать, бежать отсюда. На каковые деньги были куплены три бутылки шампанского и употреблены по своему пище-вкусовому назначению. Хочу так же добавить следующее. Милиционеры, наверное, увидели дьявольскую хитрость в том, что все форманты были абсолютно трезвы и даже не с похмелья. А все на самом деле гораздо проще. Никакой хитрости мы не приготовляли, поскольку и в голову нам не приходило, что факт пения людьми на улице в хорошую погоду песен собственного сочинения может так заинтересовать милиционеров и прочих, да ещё в таком количестве.

На этом, как оказалось, иссякли силы к взаимному сопротивлению у обоих сторон. Возможно, власти, наконец, пригляделись к рок-клубовцам поближе, через призму донесений и рапортов тов. Классина, Репетова и им подобных, и всплеснули руками: «Боже, с кем мы боремся!?»

Перестройка набирала обороты и буквально на носу, были масштабные политические баталии, напрямую связанные с изменением общеполитического курса в государстве. Выключенный Горбачевым репрессивно-административный холодильник, державший советское общество в состоянии общественно-политического анабиоза, запустил процессы «оттаивания». Следовательно, начали просыпаться от спячки и другие общественные группы, куда более многочисленные и опасные, нежели наша кучка музыкальных интеллектуалов.

Это, с одной стороны, было хорошо, так как давало нам возможность снова заняться основной нашей деятельностью — музыкално-творческой. А с другой стороны, не очень, ибо снижало к нам естественный интерес порожденный всей этой баталией. И в дальнейшем, заставляло этот интерес привлекать другими, более трудоемкими средствами.

Власти, как бы решили: «Ладно, перестанем на них давить; не развалится ли их деятельность сама собой, не встречая на своем пути привычного сопротивления?»