Повстанцы

— Хорошо, кабы всего два года. Ведь сказано, что выкупать землю можно, только договорившись с паном и с его согласия. А кто ж пана принудит соглашаться?

К ним примкнул еще четвертый, похожий на захудалого шляхтича. Громко подхватил последние слова расторопного человека — даже усы встопорщились:

— Никто не принудит! Надул нас самодержец! Не получим ни земли, ни воли! Повстанье нужно! Революцию! Восстановить Речь Посполиту! Тогда будет всем земля и воля!

Но сзади подкрался пятый — с подкрученными усами, по одежде не жандарм и не стражник. Уставился на шляхтича и, передразнивая его, затряс головой:

— Те-те-те!.. Речь Посполита! Ну, как же… Его величество государь император соблаговолил упразднить панщину, землю и волю дарует, а тут сразу же и повылезали на солнышко всякие кроты. Да знаешь ли ты, мятежник, что государь давно уже собирался предоставить людям землю и волю, только ваши паны тому противились. Они и сейчас не желают манифеста — взбунтуются, чтобы вернуть панщину, чтобы опять мужиков пороть. Вот какой революции хотят польские паны.

Шляхтич отпрянул в сторону, перемахнул через лужу, замешался в толпу и исчез. Усач выругался, сплюнул и, уходя, забормотал:

— Видали мы таких… Варшавские наймиты… Людей только баламутить…

А новый знакомец взмахнул обеими руками, будто скидывая тяжелую ношу, подмигнул левым глазом и весело заговорил:

— Э, ребята! Что дальше будет, увидим. Но сегодня и то хорошо, что крепостного права больше нет. Ну, будьте здоровы. Может, когда и встретимся, а пока — каждому своя дорога.

— Так как же, дяденька, с порохом? — не выдержал Пранайтис.

Человек приостановился.

— С порохом, говоришь? Что же… Не убежит твой порох… Послушай, парень, коли тебе когда-нибудь и впрямь занадобится порох на крупную дичь, — он снова прищурил левый глаз, — так поищи Гугиса в Расейнском повете, возле Бетигалы, деревня Кяльмишкес.

И, больше ничего не сказав, скрылся в толпе.

Рынок постепенно пустел. Базар оканчивался. Необычайная новость всех взволновала, захватила. Никто уже и не глядел на товары. Люди радовались. Не все вслушались в слова манифеста, не все его хорошенько разобрали. Однако у всякого крепко засела в голове мысль: нет больше крепостного ярма! Она все росла и ширилась, подавляя всякие сомнения и неясности. Что значат разные права, повинности и обязанности, выкупы и выплаты! Ведь сказано вразумительно: панщина отменена навеки! Царь предоставляет крепостным права вольных обывателей!

Люди второпях приводили в порядок сани и розвальни, покрикивая, пробирались сквозь толчею на окраины рынка, на дороги и, взбадривая кнутами лошадей, везли радостную весть домочадцам. Но кое-кто тайком прокрадывался поближе к корчме и, оглядевшись, не заметил ли знакомый, скрывался внутри. Мало ли что в позапрошлом году принесли обет трезвости! Такой день!.. Как тут не выпить, не повеселиться, отделавшись наконец от проклятущей панщины! Вскоре все шинки возле рынка гудели, словно пчелиные ульи в солнечный день. Кое-где, несмотря на пост, уже зазвучали песни. Выпив самую малость, люди быстро веселели и хмелели, а в сердцах у иных вскипало озлобление против панов. Из угловой корчмы с зелеными ставнями выкатились двое подвыпивших молодцов и, охватив друг друга, покачиваясь, затянули:

Отчизна наша, панов черти тащат
По ровном полям, по темным лесам.
Не так их бока ноют,
Как они в голос воют.
На панах вспашем, на женах взбороним,
Панычей пред сохой в борозду погоним.

Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис, выбравшись из города, пустили лошадь рысцой. Некоторое время они ехали молча, но у обоих на сердце было легко и радостно. Правильно говорил этот бетигальский Гугис (так его, что ли?): что дальше будет, увидим, но сегодня хорошо, что нет крепостного права!

Радостное настроение возбуждал у обоих и этот мягкий, солнечный день. Конец марта — чуть не в первый раз в этом году запахло весной. Санный путь, правда, еще крепок, но склоны холмов и пригорки на солнечной стороне уже освободились от снега. Пятрас, окинув взглядом холмы и затянутое легкими облачками небо с синими просветами, невольно напрягает слух: не слышно ли жаворонка. И впрямь — заливается! Только где — и не увидишь. Песня его неотделима от неба, от этих косогоров и склонов. Но раз заливается — значит, наступает весна! Вот и вороны с галками кружат над ольшаником, то садятся, то вновь взлетают. Почуяв весну, вьют гнезда.

С пригорка уже все как на ладони до самого бора, что синеет справа. Вид разнообразят кустарники, рощицы, ольшаники. Кругом все помещичьи поля. Может, Чапского, может, другого пана. Деревни редко увидишь. Жмутся они где-то в лощинах, затерянные средь деревьев, занесенные снегом.