Повстанцы

Боязливо глядели крестьяне на грозно хмурившееся небо, на подкошенную заморозками траву, на последнюю охапку сена в сарае, на таявший запас яровой соломы. Выгнанные в поле овцы еще кое-как кормились, лазая под кустами и вдоль пашен, волы с грехом пополам довольствовались смесью ржаной и овсяной соломы.

Но коровы с запавшими боками и выступавшими ребрами, с заострившимися спинами еле держались на ногах. Понурив головы, жалобно мычали и печально косились на женщин, которые утром и вечером пытались их подоить.

А в лачугах, притиснув носы к закоптелым окошкам, ждали изголодавшиеся ребятишки. Возвратись в избу, матери ставили подойник на лавку, а дети устремлялись к нему с глиняными кружками. Если в подойнике оказывался глоточек-другой молока, его сливали в бутылку и давали младенцу, с жалобным визгом сучившему ручками и ножками в колыбельке. Если же не оказывалось и этого, мать нажевывала хлеба, иногда подмешивая макового сока, и завязывала в тряпицу. Жадно сосал малыш жеванку, а потом спал до обеда.

В избах и во дворах никто не хотел ни за что браться, день ото дня ожидая погоды и настоящего начала страды. Крестьяне по целым дням просиживали в хатах, в при-клетках, в сушильнях, потягивая трубки, то перекидываясь словечком, то поглядывая на небо, гадая о завтрашней погоде. Редко случались прояснения — солнце, уже высоко поднявшись, вдруг сквозь расщелину в тучах бросит струю света и тепла, или же неожиданно на закате распогодится, и пробудится надежда, что, может, завтра ветер переменится, вернутся вёдро и тепло, труд и радость.

В такие дни томительного ожидания крестьяне Шиленай и других деревень все чаще стали проведывать соседей, особенно если их лачуг достигало какое-нибудь необычное известие из отдаленных мест и вызывало то бодрость, то отчаяние и страх.

А слухов распространялось все больше, не только со стороны Паневежиса, Укмерге, Расейняй и Шяуляй, но и из дальних мест Литвы — Зарасай, Биржай, Каунаса, а иногда из Вильнюса, из-под Курляндии, с Занеманья и далекого Жемайтийского взморья. Слухи переходили из уст в уста, переползали из местечка в местечко, из села в село, то исчезая бесследно, то разрастаясь, словно тучи перед грозой.

Находились люди, которые своими глазами видели толпы взбунтовавшихся крепостных, пылающие поместья, убитых панов или опустошенные драгунами села, засеченных насмерть крестьян. Отыскивались всезнайки, собственными ушами слышавшие подлинную царскую грамоту, по которой людям предоставлена полная свобода и обрабатываемая ими земля безо всяких платежей и повинностей. Такие призывали крестьян не заключать никаких грамот с помещиками, ибо это поведет к увековечению крепостного ярма, к новой панщине, к еще большему панскому произволу.

В холодный, ветреный день, после обеда Бальсисы — отец и оба сына — трудились на гумне и в сушильне, где еще с осени и зимы валялись ветки, солома; во дворе у заборов торчали груды мусора и сухих стеблей. Бережливый и осмотрительный старик Бальсис велел что годится — использовать для подстилки, что не надобно — сжечь.

За работой никто не заметил, как через калитку во двор осторожно проскользнули четверо дюжих мужчин. Двое жандармов остались у ворот, а два стражника кинулись в сушильню, где Пятрас, сидя на корточках, разводил огонь в печи. Не успел он оглянуться, как ему заломили руки за спину и связали веревкой. Напрасно Пятрас отбивался и звал на помощь. Подоспели жандармы, и все вчетвером потащили арестованного на улицу. Тем временем по грязи подъехала большая повозка, на которой, кроме возницы, сидел еще один стражник. Лошади остановились, стражники и жандармы закинули Пятраса на подводу — связанный, он уже не мог сопротивляться. Отец и брат Винцас оторопело глазели. Все это случилось так неожиданно и скоропалительно.

Пятрас еще успел крикнуть брату:

— Беги к соседям, дай знать в Палепяй.

С палепяйским Юозасом Пранайтисом они недавно уговорились: ежели кого-нибудь схватит полиция — не поддаваться и друг друга выручать.

Жандармы сели рядом с арестованным, стражники встали по бокам повозки. Возница хлестнул по лошадям, и те шагом потащили подводу к поместью.

Винцас, задыхаясь, вбежал к Норейкам:

— Пятраса арестовали!

— Кто?! Где?! Что ты!.. — зашумело несколько голосов.

Винцас, заикаясь, рассказывал. У Норсек были еще Казис Янкаускас, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус из Карклишкес, смелый парень, люто ненавидевший Скродского и всю его челядь.

В ту же минуту вбежала Катре. Она видела все.

Ломая руки, Катре закричала:

— Гонитесь!.. Отбейте!.. Скродский его насмерть запорет!

Все повскакали, наперебой заговорили, закричали, заспорили.

— Как отбить?.. С жандармами драться?! Одолеем ли? Они стрелять будут!.. Ребята, давайте верхами гнаться! Наперерез!.. В Карклишкес дать знать!.. Винцас, скачи в Палепяй! Дзидас — в Палепяй!.. Не поспеем — уже вечер!

Катре не отставала от Моркуса: