Поздняя повесть о ранней юности

Расстрелянные в ноябре и едва присыпанные мерзлой землей, они оказались снаружи под лучами весеннего солнца. По дну рва ходил молодой немецкий офицер с пожилым унтером, очевидно профессионалом. Они штыками открывали рты жертвам, отыскивая золотые коронки. На дне рва, у противоположной от нас стены, сидела крупная молодая женщина с двумя прижавшимися к ней детьми. Кирками долбили мерзлую, уже чуть подтаявшую сверху землю, нашпигованную стреляными гильзами всех калибров, среди которых попадались и гильзы отечественного образца. Это стреляли полицаи.

Когда почти стемнело, нас отпустили. Как я добрался домой, не помню. Несколько дней я был без сознания, мама говорила, что у меня было воспаление легких. Она меня едва выходила.

В 1944-м, когда я уже был в армии, во взвод разведки вместе с нами попал и Борис Эльберт, одессит, эвакуированный в 1941 году и работавший почти всю войну в тылу на оборонном заводе. Его родные остались в Одессе и благополучно пережили румынскую оккупацию. Когда в начале 1944 года там стали править немцы, всех расстреляли: родителей, брата, сестер и многочисленных родственников. Борис с трудом отпросился на фронт, участвовал в Белорусской операции, будучи в роте автоматчиков, был ранен. С первым плененным немцем он обошелся как-то странно: долго смотрел ему в глаза, а потом отвернулся, стараясь больше его не видеть.

Войдя в Восточную Пруссию и пройдя по ней около сотни километров, мы не встретили ни одной живой души. Однажды совершенно неожиданно, выйдя из леса, мы попали на какую-то маленькую железнодорожную станцию, где скопились двести или триста эвакуированных и 15–20 военных. Нас было восемнадцать человек. Мы стояли молча вокруг редкой цепочкой с автоматами наизготовку. Первым отреагировал немецкий офицер. Он медленно достал пистолет и отбросил его шагов на десять, затем все остальные бросили туда же свое оружие.

Из толпы гражданских отделился старик и пошел прямо ко мне. Подойдя почти вплотную, он спросил по-русски московское время, подобострастно объясняя, что теперь они должны свои часы перевести по Москве. У меня часов не было. Я повернулся, чтобы спросить у кого-нибудь. Рядом стоял Борис. Я не узнал его. Он был бледный, с трясущимися искусанными до крови губами, со слезами в глазах.

Мы забрали военных и увели с собой в штаб полка. Большинство из них были из какой-то госпитальной команды. Когда выдалась удобная минута, я решил поговорить с Борисом и хоть как-то утешить. В разговоре мне пришлось рассказать немного из описанного выше. Оказалось, что Боря это тоже видел, но во сне и каждый день.

После окончания войны в течение лет двадцати пяти мне, особенно в день Победы, когда звучал голос Левитана, сообщавший о капитуляции, виделись наши командиры, горевшие в автомашине на проспекте Карла Маркса, противотанковый ров на Запорожском шоссе и заживо сгоревший наш пулеметчик на крыльце фольварка в Восточной Пруссии.

Первая военная зима

Зима 1941−1942 г. была очень холодной. Ко всем тяжелым испытаниям этого сурового времени добавилось и испытание морозом. В ход пошли все оставшиеся и еще не проданные вещи и то, что давно лежало в тряпках. Мама латала и штопала нам всякое старье. Потом из остатков старых одеял пошила телогрейки, которые мы надевали под уже ставшие маленькими пальтишки.

Кушать по-прежнему было нечего. Как и чем мы питались, сейчас уже и представить трудно, а если рассказать, то никто не поверит.

Однажды в лютое декабрьское утро по улице Чернышевского на телеге, запряженной двумя битюгами, так называли огромных немецких лошадей, ехал немец. Одна из лошадей ступила в какую-то ямку и сломала ногу. Солдат снял с нее сбрую и пристрелил, отправившись дальше на второй лошади.

Через несколько минут возле убитой лошади собрались люди и наиболее опытные и решительные стали ее свежевать. Я бросился домой за топором, а когда минут через пять вернулся, протиснуться к ней уже было нельзя. Но, как говорится, голод не тетка, и я с топором в руке пролез между чьими-то ногами и, едва не покалечив себе руку, отрубил кусок килограмма в три-четыре. Вернувшись домой с такой добычей я долго ходил гордый, почувствовав первый раз свою мужскую необходимость в семье. И на немецких битюгов стал смотреть совсем иными глазами, ожидая каждый раз очередной удачи.

Хорошее или плохое, как правило, приходит совершенно неожиданно. Так случилось, что в самый трудный момент нашего тогдашнего существования в нашем дворе вдруг появился Федор Тимофеевич Лозовой, старый друг и сослуживец нашего отца по 89 полку. В полку Федор Тимофеевич был начальником медсанчасти.

Семья Лозовых проживала в собственном доме с уютным чистым и зеленым двором, с роскошным ухоженным садом на углу Лагерной и Милицейской улиц. Хозяйка, Мария Емельяновна, умела и любила принимать, угощать гостей. Летом варениками с вишнями, потом с абрикосами и яблоками. И все это в густом саду за большим овальным столом, с огромным блестящим самоваром.