Поздняя повесть о ранней юности

— Ладно. У меня есть другие способы выявить этого пасечника, но учтите, наказание будет очень и очень строгим. Сгною на гауптвахте. Командиры подразделений, разведите свои учебные роты по местам проведения занятий, — закончил свое выступление командир и, сопровождаемый адъютантом, удалился. Продолжения эта история не имела, видно, стукача не нашлось.

Еще одной нагрузкой было оказание помощи соседствующему судостроительному заводу. Почти каждую ночь нас поднимали на разгрузку бревен с железнодорожных платформ. Почему-то это происходило с 24-х часов до 4-х утра. Подъем в 6.00 не отменялся и к постоянному чувству голода прибавлялось хроническое недосыпание. Единственным утешением на этих ночных работах была невероятных размеров сушильная камера, на огромные горячие ворота которой мы вешали свои шинели и они высыхали за два часа.

В одну из ночей неслыханно повезло: вместо завода нас послали на армейский склад разгружать эшелон с продуктами. Нашему взводу выделили два пульмановских вагона с тяжеленными 100-килограммовыми ящиками, которые по доскам надо было спускать в огромный подвал. На ящиках были надписи на английском, которого никто не знал и мы, изнемогая от тяжести и любопытства, трудились в поте лица, пока кто-то шепотом не предложил уронить его углом на рельсы. Из ящика вывалились огромные, килограмма но четыре, куски белого, пересыпанного солью и обернутого бумагой свиного сала. Старшина-кладовщик ругал нас и даже бросался с кулаками, но потом успокоился и велел утащить разбитый ящик в дальний угол. Когда под утро мы закончили работу, он нарезал нам по куску сала, примерно по килограмму, и велел хорошо спрятать, а в случае поимки — на него не ссылаться. При выходе со склада нас обыскали, но в рукавах шинелей прощупать не догадались и мы благополучно принесли его в расположение. Одну долю продали в Вознесеновке, купили хлеба и три дня были сыты. Сержант Сергеев и ефрейтор Сыч учуяли запах сала, рыскали по нарам и под матрасами, но так ничего и не узнали.

Упомянутые наши младшие командиры заслуживают отдельного рассказа, но так не хочется вспоминать о них, а тем более писать. Озверевшие от страха быть отправленными на фронт, они позволяли под предлогом поддержания строгой военной дисциплины не только оскорбительные высказывания, но и рукоприкладство по отношению к ослабевшим физически и морально молодым мальчишкам, попавшими в незнакомую и тяжелую ситуацию. Сержант Сергеев никогда не повышал голос, но о его садистских наклонностях знали все, он сам тоже понимал это и, предполагая возможные последствия в определенной обстановке, держался подальше, когда взвод бывал в поле с примкнутыми к винтовкам штыками.

— Товарищ сержант, поедемте с нами на фронт, когда нас отправят, с вами нам ничего не страшно и мы победим любого противника, — говорил какой-нибудь остряк, желая услышать лукавый ответ командира и развеселить взвод.

Не улавливая иронии, сержант заученно со вздохом отвечал:

— Не судьба, видно, много раз подавал рапорт об отправке на фронт, но, говорят, что здесь ты нужнее. Кому-то же надо учить молодое поколение. А вообще нас, учебных сержантов, иногда отправляют в особые гвардейские части, действующие на направлении главного удара. Что бы там ни говорили, а военное дело мы знаем хорошо.

После этого монолога сержанта Сергеева взвод весело хохотал, а он вроде бы и не замечал реакции своих бойцов, продолжая говорить то, что не один раз, вероятно, рассказывал молодым солдатам.

Когда мы уезжали на фронт, сержант Сергеев сопровождал нас до вокзала и усаживал в эшелон, но к вагонам ближе чем на 20 метров не приближался. Среди солдат ходила молва, что маршевики иногда захватывали особо ретивых сержантов учебных подразделений, связывали, затыкали рот, запихивали под нары и увозили на фронт. Очевидно Сергеев знал о таких случаях.

Ефрейтор Сыч ходил всегда со сжатыми кулаками и вроде бы намеревался пустить их в ход. Постоянно в казарме стоял его крик:

— Ты как стоишь перед ефрейтором Красной Армии?

Он тут же объявлял наряд вне очереди, что означало мойку полов в коридоре и лестницы после отбоя. Однажды он наступил на ногу одному меленькому, худенькому пареньку и с силой толкнул его в грудь. Тот упал и ударился головой о деревянную стойку нар. Подошел солдат из соседнего взвода, из старослужащих и, крепко сжав руку Сычу выше локтя, сказал:

— Если вы, товарищ ефрейтор, еще раз позволите нечто подобное — будете иметь дело со мной.

— Кто ты такой? — заорал Сыч.

— Об этом я и расскажу в следующий раз, а ваше обращение ко мне на «ты» не уставное, я вместе с вами свиней не пас.

Ходили слухи, что солдат тот был разжалованным капитаном.

После этого случая Сыч притих, но продолжал пакостить исподтишка: в коридоре, в поле, в столовой. Прослужив 6 лет в армии и бывая в разных частях и ситуациях, я ничего подобного больше никогда не встречал.