Поздняя повесть о ранней юности

Пришли к железной дороге, пересекли ее в длинной прорези, стали окапываться. Комбат подошел ко мне и нарочито сердитым голосом приказал вырыть Г-образный окоп ему и радисту. Мне показалось, он проверяет меня, мой характер, реакцию. Я сказал ему, что нелепость с автоматом — случайность, что больше такого не будет. Он ответил, что такая случайность в другой обстановке может дорого обойтись, а потом уже шутя добавил: «Выроешь окоп быстро — все прощу». И пошел вдоль цепи. Я взял у кого-то лопату, дал ее пленному, расчертил контуры окопа и показал из кармана шинели рукоятку вальтера. Немец взялся за работу, грунт был песчаный и через полчаса он углубился в него по пояс, а я малой лопаткой укладывал бруствер. Поднял глаза и в нескольких десятках метров увидел комбата. Он стоял с замполитом и весело хохотал, глядя на неистовые старания пленного. Вокруг стояла тишина, и казалось, что мы находимся где-то на учениях. Когда окопались, стали кушать. И в этот момент увидели, что по шпалам к нам идут четыре раненых немца с поднятыми руками, таща друг друга. Их допросили и узнали, что они из той группы, которая должна была прикрывать железную дорогу, на которой мы уже сидели. Из их роты осталось в живых всего шесть человек. Два здоровых ушли в тыл, а эти четверо смогли дойти лишь до нас. Прибавив к ним нашего пленного, комбат отправил их на шоссе в сопровождении двух солдат.

…Потом был вечер. Солдаты дремали в окопах, по-прежнему было тихо. Офицеры отошли в редкий лесок у нас за спиной. Комбат позвал меня. Офицеры и весь штаб батальона сидели у маленького костра, напряженно обсуждая ситуацию. Батальон не мог связаться с полком, потерялся в этих лесных массивах. Орудийная стрельба доносилась с той стороны, откуда мы пришли. Наше положение было непонятно и, по-видимому, не только мне. Комбат посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но вдруг спросил тихо, когда и сколько я спал. Я ответил, что в позапрошлую ночь спал часа 2–3. Тогда он велел принести с тачанки один трофейный тулуп ему, а во второй завернуться мне и поспать прямо на тачанке. Так я и сделал.

Проснулся я, когда уже стемнело, подошел к костру. Офицеры снова о чем-то оживленно разговаривали. Спросил у старшины, что нового. Оказалось, послали связных в полк, а радист по-прежнему не может связаться. Комбат сидел на тулупе, опершись спиной о дерево, побритый и свежий, видно, тоже поспал. Шинель и меховая безрукавка расстегнуты, ремни с кобурой лежали рядом. Заместители и адъютант батальона по-доброму глядели на него, а он, улыбаясь, что-то рассказывал из своей прошлой службы. Улыбка у него была добрая, вызывала доверие. Заместители, видно, приняли его в свою семью после дневного эпизода. Никакой натянутости между ними не чувствовалось. Он продолжал свой рассказ, улыбаясь и показывая красивые белые зубы, а когда начинал двигать руками, безрукавка распахивалась, и на груди были видны ордена Красной Звезды и Красного Знамени. Потом он замолчал, подумал, посмотрел на меня и пригласил сесть рядом. Офицеры начали меня о чем-то расспрашивать, но я понял только, что об эпизоде с ППШ он им не рассказал. Мне было стыдно тогда и сейчас, но случай этот был. Комбат спросил меня, не изменил ли я своего мнения об ординарцах. Он был весел, контакт с офицерами придавал ему уверенности в себе и, очевидно, решая начать этот разговор, был уверен, что закончит тот, начатый трое суток назад при майоре Пенкине. Я понял его желание, настроение, четко сознавая, что передо мною боевой офицер и, наверное, я его уже больше чем уважал. Внутренний голос, совесть и разум говорили, что с ним можно быть вместе, что ординарец при нем не холуй, а он не барин, но я уже закусил свои детские удила и попросил отправить меня во взвод ПТР. Комбат помолчал, посмотрел на меня внимательно, изучающе. Все сидевшие у костра, молчали, ждали. Потом он начал расспрашивать подробности моей жизни и происхождения. Я рассказал. Все слушали, и я чувствовал, что офицеры хотят мне сказать что-то обидное, видно, и они оскорбились за только что принятого в батальонную семью хорошего человека, но им не позволяло это сделать прежнее, доброе ко мне отношение. А я сидел и ждал, думая, что он вдруг скажет о том, что служил вместе с моим отцом, и тогда я ни за что от него не уйду. Но этого, к сожалению, не случилось. Опять помолчали. Вдруг комбат неожиданно для меня сказал, чтобы я нашел кого-нибудь. Я вскочил, побежал к тачанке, нашел ездового, здорового парня с огромной бородой, и сказал ему, что если он побреется, комбат возьмет его к себе в ординарцы.

Через полчаса молодой симпатичный парень подошел ко мне и попросил отвести его к комбату. Я не узнал его, а ведь он был из Молдавии, из какой-то секты, где бриться запрещено. Оба довольные собой мы стояли перед комбатом. Он послал меня опять в группу резерва, где находились все связные от подразделений.