Поздняя птица

– Нет, пред, не так. Я до четырнадцати лет был в детдоме. С нуля до четырнадцати. В девять меня забрал к себе воспитатель. Больно я ему приглянулся. Мирон Серафимович Зозулев был такой. Дразнили его так – Зезо-Херувим. Жил я у него до двенадцати. Деликатный человек. Я у него только пол подметал, ходил в магазин, стерег дом. Когда мне стало двенадцать, он сказал: «Я женюсь, а получаю сам знаешь сколько, на троих не хватит, не потяну, иди назад». Я ушел. Мне только кушать не очень хватало в детдоме. А так чего, хорошо. Я любых троих борол один.

– Ты за силой, Федор, как за броней, вот почему ты такой, – сказал председатель, смеясь. – Ну ты и ты! Как же тебя за грудки схватил? Ты мог меня одним пальцем свалить! Нежный ты человек, Федор.

– Так вот, пред, слушай. Тот воспитатель говорил мне, а с ним я все время был. Он мне как отец. Пока, конечно, не женился. Тогда ко мне остыл. Он говорил: «Плохих людей нет. Есть: а) испорченные; б) неиспорченные. Первых нужно жалеть, опираясь на вторых. Так возникает человеческий комплекс полноценности».

Над золотистой стерней носились грачи, кричали, взмывали вверх и опять расстилались над полем. Федор достал из-под сиденья учебник по алгебре для девятого класса и сунул в руки председателю.

– Готовлюсь, – сказал он. – Время сейчас – учись, и все.

Председатель рассеянно поглядел на учебник, на Федора и тихо усмехнулся.

– Готовишься? Великое это дело, нужное. А какое мое дело? Не знаешь. Агроном вдвоем с институтом, зоотехник был тоже с институтом. Я хожу в восьмой класс, я кончу всю программу, хоть умру, а кончу. Это самое стыдное мое дело. Такое безграмотное положение терпеть нельзя. У нас в соседних колхозах сплошь, почитай, такое положение. Огромнейшее дело ты задумал, Федор!

– Само собой, – ответил Федор. – У меня с этим делом тоже вышло – пшик.

– На левый сверточек крути! – закричал председатель.

Федор не успел вывернуть баранку и заехал на стерню. Машину подбросило, тряхнуло. Из-за колка открылась пасека. Председатель вновь задумался, глядя на поля, на мятущихся вдали грачей, на небо, но думал не о лесе он и не о небе.

Вскоре Федор повез председателя во вторую бригаду.

Вечером они заехали в правление, а затем к старику.

– Останешься у нас? – спросил председатель. – У нас работать прямо замечательно. А народ! Нигде такого нет. Честно говорю!

– Нет, пред, не могу. Конечно, у вас люди хорошие, и ты мне нравишься, но бухгалтер сказал: народ не нужен.

– Видишь, Федор, может быть, этот чертов бухгалтер прав. Мы – хозяйство маленькое. У нас под зерно всего тысяча девятьсот пятьдесят гектаров. Он тут близко прав, но ты нам нужен.

Федор ничего не ответил, отвез председателя домой и приехал к старику.

Ели опять картошку и творог, яйца и сливы, пили молоко и долго молча сидели в полутьме. Старик изредка брал газету, глядел в нее, затем включил приемник «Рекорд», выключил и сел за стол. Федор молчал и смотрел в окно. Ему теперь было ясно: все решено, придется уехать к себе в город, а там пойдет на танцы или в кино или просто будет бродить по улицам, и все забудется, забудет этих людей, к которым его так сильно потянуло. Но не сразу. Долго, наверное, будет помнить старика с его мыслями и сомнениями, зоотехника.

– Я скоро уеду, – проговорил Федор и поразился, что старик не удивился этому ничуть.

– Да, – ответил он. – Я знаю. Митрич мне сто раз об этом мусолил. Пусть, говорит, останется. Ты мне как сын, живи, располагай мною.

– Ясно, конечно, – буркнул Федор. – Понятное дело. Мне б хорошую машину, а чего, я очень автомобили люблю. Чтоб зверь машина была!

– Раскидываться туда-сюда не дело, – продолжал старик свою мысль, задумчиво и печально глядя на Федора. – Вот сейчас ломают коровник, новый будут делать на его месте. Как душу ломают. Я ж его своими руками делал, Федя. Понятно, что неважно, коровник всего. Я думаю так, что мало всего сделал. Думаю, что ничего не сделал. Это меня точит, Федя. Напрасно жил будто. Коровники выстроил, партизанил, а больше ничего. Разве это дело? Это, Федя, страшное дело, когда после тебя ничего не останется. Восемьдесят лет напрасно прожил! Говорят, что я, мол, такой хороший, много сделал, а я считаю, что многое мое – ровно ничего.

– Конечно, ты прав, – сказал Федор. – Но это неважно. Ты много сделал.

– Мне б, Федя, руки твои сейчас, и чтобы все начать сначала. Я сейчас все вижу, далеко вижу. А вот человек устроен так, что ему дадена одна жизнь. Как это неправильно. Дайте мне сейчас жизнь, все чтоб начать, я все до капельки отдам человеку. Как важно с пеленок то знать, что жизнь – дело в горечи, а не в сладости.

Утром Федор проснулся рано. Желтоватый свет жиденько сочился в окно. Старик в шубе и валенках сидел у окна. За окном, по улице, огибая углы, плыл бугристый белый туман. Плыл тихо, в задумчивости; наплывал на сад, и тогда дымились яблони, курились кусты вишен и крыжовника.

Федор прошелся по избе, ступая босыми ногами по холодному, щелястому полу, чувствуя, как у него заныло под ложечкой.