Поздние новеллы

Пару раз к нему наверх приходил Йошуа, его юноша, принести воды и лепешек, и народу необязательно было об этом знать, так как последний полагал, что Моисей живет там, наверху, одной близостью Божией и беседой с Ним, и по стратегическим соображениям Йошуа предпочитал оставить народ в этих предположениях. Потому посещения его были краткими и происходили по ночам.

А Моисей с восхода солнца над Едомом до его заката за пустыней сидел и трудился. Нужно представить себе, как он сидит там, наверху, с обнаженным торсом, с поросшей волосами грудью и очень сильными руками, скорее всего унаследованными от третированного отца, с широко посаженными глазами, разбитым носом, раздвоенной седеющей бородой и, жуя лепешку, а иногда и кашляя от металлических испарений горы, в поте лица своего высекает, обтесывает, разравнивает скрижали, как на корточках сидит перед той, что прислонена к скале, и, не разгибая спины, тщательно, дотошно вырезывает птичьи лапки, эти всемогущие руны, предварительно нанося их резцом.

На одной скрижали он написал:

Я Яхве, Бог твой, да не будет у тебя других богов предо Мной.

Не делай себе никакого изображения Божия.

Не произноси имени Моего всуе.

Помни день Мой, чтобы святить его.

Почитай отца твоего и мать твою.

А на другой скрижали написал:

Не умерщвляй.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не возводи лжесвидетельством на ближнего твоего напраслины.

Не зарься на имение ближнего твоего.

Вот что он написал, пропуская пустые голосовые звуки, которые вытекали сами собой. И его не покидало ощущение, что на лбу у него из волос, как пара рогов, торчат лучи.

Придя к нему на гору в последний раз, Йошуа остался подольше, на целых два дня, так как Моисей еще не закончил работу, а спуститься они хотели вместе. Юноша искренне восхищался тем, что совершил учитель, и утешал по поводу некоторых литер, которые, несмотря на вложенную любовь и старания, к огорчению Моисея, потрескались и их было не разобрать. Но Йошуа уверял, что общее впечатление от этого нисколько не страдает.

Напоследок Моисей в присутствии Йошуа раскрасил углубленные буквы своею кровью, чтобы они лучше выделялись. Никакой другой краски, которой можно было бы для этого воспользоваться, под рукой не оказалось, и потому он, шилом проколов себе сильную руку, осторожно размазал капающую кровь по литерам, так что те красновато заблестели на камне. Когда письмена просохли, Моисей взял скрижали под мышки, передал посох, с которым пришел, юноше, и так они вместе спустились с горы Божией к черте народной, что располагалась напротив горы, в пустыне.

XIX

Но когда подошли ближе к стану, на расстояние слабой слышимости, ушей их достиг шум, глухой, с повизгиванием, и они никак не могли уразуметь, что это значит. Первым услышал Моисей, но заговорил первым Йошуа.

— Слышишь там странный грохот? — спросил он. — Гул, стук? Там что-то стряслось, по моему мнению, свара, рукопашная, если не ошибаюсь. И должно быть, крупная, общая, если слышно досюда. Если все так, как я думаю, то хорошо, что мы идем.

— Что мы идем, — ответил Моисей, — хорошо в любом случае, но насколько я могу различить, это не драка и не потасовка, а праздник, что-то вроде песен с плясками. Разве ты не слышишь горлопанства и грохота тимпанов? Йошуа, что взбрело им в голову? Пойдем скорее.

С этими словами он подтянул скрижали под мышками и быстрее зашагал вместе с Йошуа, все качавшим головой. «Песни с плясками… Песни с плясками…» — только и повторял тот подавленно, а наконец с явным ужасом; ибо в том, что речь идет не о свалке, когда один сверху, а другой снизу, а о единодушном развеселии, скоро сомневаться уже не приходилось, и вопрос стоял только, чего это они так единодушно там заливались.

И такой вопрос скоро уже не стоял, даже если поначалу и стоял. Сюрприз был чудовищным. Когда Моисей с Йошуа торопливо прошли в высокие балочные ворота стана, он предстал перед ними во всей своей бесстыжей недвусмысленности. Народ разошелся. Он отбросил все, что с целью освящения положил ему Моисей, все благонравие Божие. Он весь изгваздался в леденящем душу рецидиве.

Сразу за воротами была свободная площадка, свободная от хижин, площадка для собраний. Там-то и понеслось, там-то они и разгулялись, там и кувыркались, там праздновали несчастную свободу. Перед песнями и плясками они наелись до отвала, это было видно с первого взгляда, повсюду площадка носила следы заклания и обжорства. А кому жертвовали, кому заклали, ради кого набили пузо? Он стоял там же. Стоял посреди разорения на камне, на алтарном цоколе, изваяние, халтура, идолопоклонническая гнусность, золотой телец.