Поздний экспресс

Они проходят в комнату. Надин взгляд, потрясенный – на отца, укоризненный – на Вика. Тот отрицательно мотает головой. Соловьев-старший на их пантомиму внимания не обращает.

– Надюша, собирайся. Поехали домой.

Она не выдерживает. Губы кривятся.

– Вик… мог бы и сам мне сказать… Я бы поняла, что мешаю.

– Виктор тут ни при чем, – Станислав Александрович не дает Вику ответить. – Тебя Люба сдала, если хочешь знать. Но тебе тут делать в любом случае нечего. Надя, – отец подходит к кровати, протягивает ей руку, – у тебя же есть мы. Мама, я. Ну что ты, в самом деле. Никто тебя не осуждает. Поедем домой. Мама просто с ума сходит. Нечего Вика напрягать.

– Да я не…

– Витя, спасибо тебе за всё, – перебивает его Соловьев. – Но это дело семейное, – и, обращаясь уже к дочери: – Поехали домой, ребенок.

– Доченька…

Наде безумно стыдно. Мама плачет. А мамы характер такой, что заставить ее плакать – это надо ой как постараться. Надя сама такая же. А теперь вот мать плачет. Гладит старшую дочь по голове и льет слёзы.

– Мам… – Надя смущенно утыкается матери в плечо. – Ну, прости дочь непутевую…

– Ты еще скажи, что больше не будешь, – сквозь слезы хмыкает Вера Владимировна.

– Не буду! Точно больше не буду!

– Ох, ребенок-ребенок, – Вера вздыхает и крепче прижимает старшее бедовое чадо к себе. – Ты вот мне скажи… Я всё могу понять… но Виктор-то тут причем? Да неужели ты думала, что мы тебе враги? Или что не поймем? Ну ладно, папа… он мужчина. Но почему мне не сказала? Наденька… ну неужели ты мне доверяешь меньше, чем Виктору? Он тут совсем ни при чем.

– Мама… – Тон у Нади абсолютно беспомощный. Она не знает, что сказать в свое оправдание.

– Нельзя так. Ну, он же парень. Как ты не понимаешь? Что он о тебе подумает?

Она бы многое могла сказать матери. О том, как сожалеет о случившемся: начиная с того поцелуя у него дома, вслед за которым ситуация и покатилась под откос – ее злость, клуб, случайный секс, беременность и как апогей – всё завершилось там, где началось – у Вика дома. Круг замкнулся. Она всё испортила. Всё было неправильным, всё. Не вернуть, не исправить. Но об этом матери не расскажешь.

– Мам, я очень сожалею, – прошептала Надя. – Правда.

– Что уж теперь, – Вера Владимировна целует дочь в висок. – На всё воля Божья. Ты, главное, не забывай: мы – твоя семья. Всегда поддержим. Что бы ни случилось, мы всегда на твоей стороне. Помни об этом. Хорошо?

– Хорошо.

Лишь спустя пару недель она поняла – невозвратно изменились не только их отношения с Виком. Она сама… Надя не узнавала себя. Общаться ни с кем не хотелось, все поклонники были посылаемы лесом, от общения с подругами уклонялась в форме чуть более вежливой, но столь же безапелляционной. И банальная физическая слабость имела место быть, особенно первое время, когда после занятий сил ни на что не было. Ее даже отец несколько раз на машине с занятий забирал. А самое главное – какая-то пустота внутри. Никого видеть не хотелось. Никого. Кроме него.

А ведь мама была права. Это было элементарно нелепо, непорядочно, неправильно. Сначала приставать к парню с поцелуями, а потом являться к нему беременной от другого в расчете на помощь, поддержку. А ведь он ни слова ей не сказал, не упрекнул. Сделал всё, что сумел, помог, поддержал. Не бросил в трудный момент, не послал к черту, даже из больницы забрал, хотя уж тут-то вообще был не обязан. Друг, самый настоящий друг. Только вот друзьям язык в рот не засовывают. И физиологической реакции в виде эрекции на друзей не бывает, насколько она в курсе.

Когда она думала о том, хотела ли она исправить всё, не делать того, что натворила, что привело ко всем этим событиям… Глупостей она наделала – на всех троих сестер хватит. Но если бы у нее была чисто гипотетическая возможность… вернуться в прошлое, не делать того, с чего всё началось… Того поцелуя было бы жаль лишиться. Они целовались по-настоящему! Более того, так, как с ним, она ни с кем не целовалась. До сих пор помнит, как мгновенно отозвалось тело, молниеносно загорелось, словно лист бумаги, брошенный в костер.

И ведь ОН отвечал ей! Не только она одна сходила с ума. Она помнит, как он застонал, когда она раздвинула языком его губы. Это было очень волнующе, неожиданно, пронзительно волнующе. И как он стал сразу настойчив, жаден на прикосновения, откровенен в желаниях. И его руки… и губы… и еще кое-что… Даже сейчас, спустя время, при воспоминании, ее дыхание становится тяжелым.

Что потом случилось? Что пошло не так? Что за бред он нес? Она до сих пор не могла это спокойно вспоминать и оценивать, сразу начинало остро жечь в груди от того, что он посмел ее отвергнуть, когда она так откровенно предлагала себя!

Всё равно сделанного не воротишь. А у нее теперь время трезвости и воздержания. Весь досуг складывается из разговоров с сестрой и чтения. Это ее неожиданно увлекло. Полюбопытствовала у Любы, которая пошла по стопам матушки и училась в Литературном, что бы такого мозговыносительного почитать. И втянулась. Это было то, что надо – забивать голову чужими проблемами и мыслями, чтобы хоть как-то уйти от своих.