Поздний развод

– Не собираюсь ничего подписывать, – вновь превращаясь в толстого флегматика, сообщает он Кедми. – Подпись на похожей бумажке такого рода стоила мне задержки очередного звания на два года. Если есть желание, можете проводить нас обоих до полицейского участка. – И он уже совсем добродушно улыбается Кедми. – Честно, я извиняюсь… Но я не виноват. В ордере на арест у меня значится только Израэль Кедми.

– Раз ты ни при чем, – тихим, полным ненависти голосом перебивает его Кедми, – то и извиняться тебе не надо. Ты не виноват. А виновата твоя полиция и твои родители. А ты… Ты совсем не виноват, что родился идиотом, а вырос кретином.

– Я запомню это, – незлобиво улыбаясь, говорит сержант. – Я запомню твои слова, Израэль Кедми… И давай закончим на этом.

Но гнев Кедми еще не выдохся.

– Ты мне угрожаешь? Мне? Хочешь меня испугать? Уж не должен ли я тебя бояться? По-моему, бояться теперь должен ты. Скоро ты обо мне услышишь, обещаю. И думаю, то, что ты услышишь, не слишком тебя обрадует. И хватит сотрясать воздух. Я иду с вами. И ты, парень (это относится к беглецу), и ты…

От него несло жаром, как от раскаленной печки. Как болезненно этот человек реагировал на оскорбление, и как скор он был на них сам. Но, говоря честно, я не так обеспокоен был его состоянием, как судьбой скованного наручниками паренька, не перестававшего глядеть на своих родителей, от которых его сейчас уводили в тюрьму – надолго ли? Возможно, думал я, вам придется еще очень долго скучать по нему. Как сам я буду скучать по другому мальчику, вот этому, чью руку я держу сейчас в своей, – он тоже, пусть ненадолго, видел своего отца в наручниках, и теперь, еще не придя в себя от потрясения, жмется ко мне в поисках поддержки. Да, профессор Каминка, тебе будет очень его не хватать. Когда ты увидел его впервые после перелета, и они разбудили его, ты поначалу не только удивился, но даже испугался, насколько толстым он показался тебе. Просто миниатюрная копия Кедми, только без маниакальных замашек своего папаши… И выглядел он замкнутым и странно мрачноватым. А потом уже он разбудил тебя тем утром, когда из затянутого тучами неба хлестал дождь, барабаня по стеклам, ты, снова разглядев его, испугался: он стоял перед тобой в черном дождевике и старой кожаной шляпе, надвинутой на уши, держа в руках щипцы для колки сахара. Ты мог поклясться тогда, что паренек – просто умственно отсталый или перевозбудился от каких-то сильных эмоций. Но в конце концов, приглядевшись, ты стал понимать его и высоко оценил его простодушную чистоту и сообразительность. Да, пусть он выглядел несколько мрачноватым, хорошо, пусть редко улыбался – маленький пессимист, испытывавший сильное давление со стороны своего отца, к которому он был очень привязан и которого тем не менее он все время осуждал. Тебя изумили тогда, когда он рассказывал об отношениях между его родителями, его замечания, не по-детски точные и непростые. И при всей его замкнутости и медлительном спокойствии он зорко замечал все происходящее вокруг него и с поразительной зрелостью судил обо всем и обо всех… Обо всех… а значит, и о тебе тоже. Насколько же глупым виделось теперь их решение взять его с собой в психиатрическую клинику. Насколько нелепыми должны были мы ему показаться – и то, что ты упал на колени, и тогда, когда он увидел, как перевозбужденный Аси наносит сам себе рану, размахивая руками… Все это он видел, фиксировал, запоминал и оценивал, глядя широко раскрытыми глазами – смотрел, не моргая, за исключением разве что одного момента – когда этот свихнувшийся великан выхватил у него из рук его игрушку. Каким в это время запомнился ему ты сам и вспомнит ли он о тебе и о сумасшедшей этой неделе твоего пребывания в Израиле, до тех пор, пока ты не появишься здесь снова? Только когда это «снова» теперь произойдет?

Тень позади меня все еще остается на стене. Она похожа на темные лохмотья. Это дымка, которой суждено растаять в лучах солнечного света. И сзади и спереди темнота становится все глубже… тем глубже, чем ближе к поверхности моря. Уже смутное ощущение усталости охватывает тело, но лучше усталость дневных забот, чем полет и невозможность уснуть. Мои пальцы бессознательно расчесывают шрам; Конни называет это моей психосоматической чесоткой, и когда это происходит, убирает мою руку и приникает, целуя, губами к моей груди. С такой чисто американской добротой и таким великодушием. Точно так же Дина захотела его увидеть. Я был тронут и смущен. Но здесь не было места выдумкам – шрам есть шрам. И существует необходимость (психосоматическая, да, Конни?) показывать его тому, кому это интересно. И ты вынужден расстегивать рубашку. Даже если понимаешь, как странно ты выглядишь в переполненном кафе. Аси был вне себя от ярости, он не в состоянии ни понять этого, ни принять, ему не хватает широты души.

– Почему ты завел с нею разговор об этом?