Поздно. Темно. Далеко

О рыбалке нечего было и думать — рыба забилась в ямы на фарватере, захлопнула рот и замерла, касаясь плавниками дна. А если бы и клевала, — никакой якорь не удержит на середине реки. Хозяйством заниматься тоже неуютно, да и дел-то — вывезти на кучу ботву с огорода, ободрать пленку с парника, поправить забор — два столба прогнили у земли, а так — ничего, сухие, на дрова пойдут. Срубить сосну, на столбы желательно сырую, тяжело таскать только. Может, с того берега, это когда утихнет, в лодке привезти, а от причала — на тележке, по тропинке. Разберемся. Времени полно, а дел — дня на два, не торопясь, как говорит Ян Яныч. Дров бы еще про запас, но это в охотку. А сейчас — в лес. Грибов было мало, ходили с Таней, за полтора часа едва по полкорзины набрали. Может, с дождями…

Пришлось надеть неудобную плащ-накидку — подарок полковника, главное в ней — капюшон. Дождь дождем, но лосиная вошь сейчас, в сентябре, уж больно активна. Квадратная букашка, крабик на хилых крылышках, планирует с деревьев, мягко падает на мокрую шею и ползет вверх, освобождаясь по пути от ненужных уже крыльев. Долго потом вытаскиваешь из-под корней волос мягкую эту дрянь, с омерзением бросаешь на землю, на пол у печки.

Полы плаща намокают в высокой траве, зато колени — сухие, и можно спокойно, хоть и неуклюже, пробираться меж тонких берез.

Летние подберезовики со светлыми шляпками, на тонких волокнистых ножках, были нехороши: самые крепкие на вид разваливались в руках, не стоит и наклоняться. Но уже попадались осенние — мраморные, скользкие, и совсем светлые, с маленькой круглой шляпкой, и длинными, хоть и достаточно толстыми ножками, серыми, слегка розоватыми, как будто разрисованными мягким карандашом. Радовал внезапно черный, матовый, с толстой ножкой. Этот стоил подосиновика.

В Катькином лесу, в березняке, нечего пока делать, слишком сухо пока, нужно пойти в бор, на ту сторону ручья. Для этого надо пройти луг с высокой травой, а это обидно, праздные триста метров, только время тратить.

«Куда ты все несешься? — услышал он Танин голос. — Выдохни, оглянись, ты же дома…»

«И жить торопится, и чувствовать спешит…» Что там еще… «Что за кони мне достались привередливые» — нет, это не отсюда.

«Обабки все, обабок что за гриб,
Болотные обабки — тонки лапки…»

Странно, Магроли полюбил Леоновича до колик, до вывернутых колен. Полуволжанин, полушляхтич, и — луганский очкарик. Впрочем, ничего странного нет:

«И это не базар,
(Что надо объяснить),
А неотвязный дар —
Платить, платить, платить,

За все, чего давно

На свете больше нет,
За Город, за Окно,
Где погасили свет»

В бору лежали сыроежки, как яблоки — красные, зеленые, желтые. Чернели останки моховиков. Кое-где дозревала запоздалая брусника, и — вот уж действительно странно, — полуоблетевшие кустики черники сплошь синели чуть примятыми уже, но вполне живыми ягодами. Из черники вытягивался, голубел, гонобобель, или пьяника. В Карелии, говорит Ян Яныч, его называют «ссыка». Мочегонное, наверно.

— Ого, подосиновик. Старый, правда, и не оранжевый, а малиновый, но ничего, чистый, на сушку пойдет. Кто-то прошел — разрезанный масленок. И еще — пенек от толстой ножки. Кто бы это мог быть? — в деревне никого нет. Славка с Васькой сюда не ходят, да и заготавливают они все больше волнушки да дуплянки.

— Березовый — это баловство, — говорит Славка, — дачный гриб, говно.

— Кто-то из Дома рыбака. Все равно, какой бы ни был грибник, а пропустит, иди следом, и найдешь обязательно.

«Вы слышите, грохочут сапоги…» Вот ведь память ассоциативная — в позапрошлом году, на этой опушке перепел всего раннего Окуджаву. И стоит теперь только ступить…

И еще, весной как-то у старой деревни рыбу ловил. Язва обострилась, сидел, корчился, а вокруг — понимал — все оживало, плескалось, ерзало. Птичка невидимая повторяла одно и то же:

— Вить-тя, Вить-тя, мессию видел? Попрос-си, попроси же!

И стоит теперь попасть на то место или услышать эту птичку, как начинает болеть живот.

Дождь перестал, немного прояснело, подул тугой ветер, дальний березняк отшатнулся, закипел, серо-зеленый, как море. У Плющика был такой этюд.

О Плюще ходят легенды — то он умер, то, наоборот, поселился здесь, недалеко, на Волге, в деревне Сволощи. Илюха рассказывал:

— О твоем Плюще только и говорят в тусовках, а живет он в еврейской общине под Москвой.

— А Парусенко — тот и вовсе встретил его на Пикадилли, идет с портфельчиком, в шляпе. Нет, не подошел, зачем.

В утихшем березняке было чисто, грибами и не пахло. Незаметно из-за деревьев вышли коровы, с любопытством обступили, черные, ухоженные, серые пятна на них меркли, как блики ушедшего лета.

Поднялся из травы Коля, чернобородый, без передних зубов, похожий на цыгана.