Поздно. Темно. Далеко

— А это ты, Карл. А я подоить пришел. Они здесь третий день, хорошо им здесь, травы много. Пускай, пока трава есть, загонять их сейчас — кормов не напасешься. Только тяжело — я ведь один, да мамке девяносто почти, набегаешься по пять верст туда и обратно. Веришь, по лесу в темноте. Вот скажи мне, я был пастух, а теперь вроде фермер — какой, к бесу, фермер? — семь гектаров, да вот двенадцать коровок. Жизни нет. Вот ты меня понял, рубашка истлела. А продать — никто не берет, только за живой вес, и то по закупочной цене. Зарезать — жалко, они же, как дети. Вот ты меня понял. Ты заметил, все хорошие слова начинаются на «М» — вот чудо-то — мама, молоко, мед, мир, что еще…

— Молодость, — подсказал Карл.

— Вот, правда, ты меня понял, — обрадовался Коля и тут же погрустнел, — меня тут все за сумасшедшего считают. Вот только вы с Таней. Слушай, выходи на пенсию, я тебе ульев дам. Пчелки, они ведь… Знаешь, как интересно? Весной пойдем, там, за Харпаевом, я дикие рои видел, привадим. Травы-то у нас, а, Карл? Ты надолго? А то зайди ко мне, в Кокариху. Я тебе сети дам. И на пятьдесят метров и на тридцать. Мне-то самому некогда… Какой зайди — не застанешь, я сам тебе привезу.

— Да нет, Коля. С сетями свяжешься, только этим и заниматься. Проверяй да переставляй, да еще в такую погоду. А я сегодня не знаю, в кои-то веки, что завтра буду делать.

— Тоже верно. Пойдем супчику похлебаем, тут у меня берлога.

Из берлоги Коля, согнувшись, вынес котелок и пол-лепешки. Костер прозрачно, бесшумно горел, похлебка была из козлятины, с непривычным и приятным привкусом. Было грустно. На прощание Коля чуть ли не силой втиснул Карлу полуторалитровую пластиковую бутылку из-под джин-тоника — с молоком.

— И мне легче везти будет, — кивнул он на велосипед. — Не пьешь молоко, так простоквашу сделаешь. Для язвы полезно. Вот ты меня понял.

Бутылка каталась по корзине, давила немногочисленные грибы. Карл шел домой. Низко над Катькиным лесом проступало сквозь облака матовое солнце. Если завтра будет сухо, схожу все-таки за клюквой. Пять километров до болота, там целый день, да обратно, тяжело, и куража уже нет.

Три года назад ходил через день, пятьдесят с чем-то литров принес, существование свое оправдывал. И так бездарно разошлась — втискивал всем помногу, друзья недоумевали — сколько той клюквы надо, брали, чтоб не обидеть. Только теща знает толк: «Не откажусь».

А летось, как Славка говорит, принес полведра — и хватило. Легче купить, ведро по шестьдесят, а то и по пятьдесят, но… Призрак неукушенного локтя не дает покоя. И потом — трудно на болоте, но помнится потом долго, как Север.

Читать нечего, все бабушкины «дрюоны» и детективы. На всякий случай надо лечь пораньше, если идти. Выходил ночью — вызвездило, иней на траве.

Ночь талая полна с краями,
И ветра нет.
Стоит звезда в глубокой яме,
А сверху — свет.

Зеленый воздух заструился
В пандан ручью,
Передний волхв остановился,
Задул свечу.

Таит цветных туманов сонмы,
Лесов альков,
Глиссандо над рекою сонной —
Каскад мальков.

В траве высокой не найти, чьи
Альты, басы,
Чисты посвистыванья птичьи —
Светлей росы.

Многоголосие несется —
Молчать невмочь,
Под дымчатым покровом солнца
Ликует ночь.

Утром вода на веранде замерзла. Выпил кофе, стараясь не спешить, — «Опять помчался» — сказал Танин голос, — выкурил сигарету. В рюкзак положил корзинку, литра, кажется, на два, и бутерброд с салом завернул в полиэтиленовый пакетик. Свитер и телогрейка — дождя наверняка не будет.

В желто-зеленом сияющем небе — ни облачка. На единственной улице в деревне лежали поперек чистые тени. У Славкиной калитки на столике стоял вымытый дождями фаянсовый чайник с отбитым носиком — пепельница. Сверкнул впереди на солнце ярко-зеленый свитер Василия.

— По ягоду, — спросил Василий, — один?

— А ты не пойдешь?

— Нет, я уже набрал, — Василий повернулся и побрел, сутулясь и кашляя, в избу.

Возле дома Шурика Карл свернул на лесную тропинку. Минут двадцать, перешагивая через поваленные деревья, до проселка, а там — прямо до Кокарихи, мимо двух злобных собачек, мимо угрюмого Андрея, бурчащего в ответ на приветствие, мимо Колькиного дома, дальше, по столбам.

Заржавленный, выбеленный годами автобус «ЗИС», неведомо как попавший сюда, сквозь бездорожье, справа, среди черных развалин, дикая плантация дягиля — четырехметровые трубчатые стволы, огромные зонтики диаметром с ведро, больше даже.

Перед Кокарихой — болотина, — вспомнил Карл, — как бы не вляпаться. Болотина оказалась еще более устрашающей, чем в прошлом году, обойти ее можно было, только свернув в густой ольшанник, продираясь, и то…