Поздно. Темно. Далеко

— Очень просто. Мама была на работе. А я встала в этот день раньше обыкновенного, часов в двенадцать. Выхожу в кухню, а он бледный и тихий. «Иди, — говорит, — Ленка, поспи еще». Я удивилась, а тут оказалось: воду дали. Я пошла ванну принимать, долго кайфовала, выхожу — стоит на пороге кухни, странный такой, голова мокрая, и говорит: «Поздравь, Ленка, раба божьего Эдуарда». Ну, думаю, не иначе как заначка была. Вхожу в кухню — а на холодильнике свечка горит, стоит маленькая иконка — «Ангел златые власы» — и молитвослов лежит. Да, еще миска с водой на столе. «Сбегай, — говорит, — купи, раз уж встала. Сам хотел идти, — и протягивает деньги, копил, оказывается, — только не шмурдила, а водки…»

— Я попам не доверяю, — сказал он, чокнувшись с Леной, — воры и кагебешники.

Мрачно было в Одессе в декабре. Сухой асфальт вылинял от ночных морозов, по ночам слышались дальние крики, то ли угрожающие, то ли, наоборот, зовущие, не разберешь.

Город подрагивал под ветром, дома качались или крошились.

Измаил сидел дома безвылазно, холил черного кота Спонсика, удивлялся:

— Странно, мне уже семьдесят, а я еще мало чего хочу. Ну-ну.

Заходил Вовка-полковник, взлетал на пятый этаж в своей легкомысленной куртяке, тайком от себя выкуривал сигарету. Он вовсю печатал в газетах рассказы о довоенном детстве, Изя хвалил с удовольствием и злился, когда приходилось ругать.

После смерти Ляли написал Измаил цикл пронзительных стихов и затих. Пацаны, слава Богу, не забывали, Котик, ладно, он здесь, в Одессе, но плюнул на свою Калифорнию Сережка, мистер Шланг, похаживает по городу, по пляжам — дела какие-то непостижимые. Вытаскивает и его на море, весной ли, осенью — лечить мерцательную аритмию.

— Мечтательная аритмия! — восклицает Измаил, — Люкс!

Юрка летом приезжал из Италии, седой уже, как Карлик… Роза жила от звонка до звонка Таньки из Канады, внук вырос в огромного волосатого сэра, ударился в буддизм. Могли бы и приехать. Дорого. Майка тоже, умница, с коммунякой Юрием Андреевичем подалась в Торонто, правда, к Ирке и внучке, звонит иногда, легкость изображает. Коммуняка письмо прислал в протокольном стиле: «Пора подумать об эмиграции». Дебил. Сергеев занят очень важной проблемой — как поступить с большевиками.

— Для начала, — горячится он, — надо собрать все памятники Ленину со всего Союза и установить их в чернобыльской зоне…

Игорек ходит в буровых начальниках, а толку — заказов нет. Как пойдет на работу, так напьется… Слава Богу, ходит редко. Только заботы о Женьке-Боцмане, Игоря сыне, и отвлекают, и заставляют двигаться.

— Карлик, приезжай почаще, с кем я еще могу посплетничать, пожаловаться…

9

У Тихоновых на новоселье — наследство покойной тети Женечки, народу собралось много. Евгений, бледный и сосредоточенный, переставлял стулья с места на место, все наконец расселись, только Татьяну было невозможно выдернуть из кухни.

— Наших, — озирался Карл, — почти не было. Ян Яныч далеко, был зван Магролик, но он в очередной раз перегрыз веревку и где-то отлеживался…

Вовка Теряев, Сашкин однокурсник, посмеиваясь, цеплял девушку Ольгу. Оля сердилась, не знала, плакать ей или смеяться, путалась, проделывала поочередно то одно, то другое. Церковный молодняк сидел чинно, неодобрительно поглядывая то на веселящегося Теряева, то на мрачного Карла. Татуля блистала, жалобно поглядывала на Карла, спрашивала:

— Очень скучно, да?

— Нормально, — утешал Карл, понимая, что напьется.

Незнакомая женщина, Светлана Владимировна, сидела напротив, не пила ничего, смотрела праведными глазами, и Карл ежился.

Со временем все как-то образовалось: церковный молодняк шумел, Оля танцевала с Теряевым, улыбался Евгений. В прихожей увидел Карл тихо одевающуюся незнакомую Светлану Владимировну.

— Куда же вы? — спросил Карл, — побудьте еще — вот и танцы начинаются.

— Не могу, к сожалению, — сказала Светлана Владимировна. — Поздно. Темно. Далеко.

— Поздно, темно, далеко, — бормотал он весь вечер, — поздно, темно, далеко. Я напишу стихотворение, Танечка. Цикл стихотворений.

— Лучше сразу роман, — грустно сказала Таня: Карл давно уже ничего не писал.

— Нет, Танюша, — не понял он Таниной печали, — как можно писать беллетристику! Это же вздор. Ну как рука поднимется написать, скажем: «Он встал, подошел к форточке и открыл ее»? Это же неудобно, стыдно как-то…

— Поедем в деревню, — сказала Татьяна, — я вывезу маму, а ты оставайся, куда спешить? Грибы еще будут, рыбку половишь на свободе. Может, за клюквой сходишь, только если захочешь, а так не надо. Тяжело все-таки.

— Танечка, — сказал Карл, глядя в окно электрички на мокрые торфяники, — мы когда-нибудь побудем в Чупеево вдвоем?

— Подожди, Карлик, внучки вырастут, — неуверенно сказала Таня и, посмотрев на Карлово выражение лица, рассмеялась, — пойдем на пенсию, козу купим и бензопилу.

— И козла, — добавил он.

— Козел у меня уже есть.

— А у меня бензопила. Ну, а пока до пенсии далеко, я пойду покурю.