Поздно. Темно. Далеко

И поезд еще не ушел.

Еду в Одессу, которой нет,

Это ли не хорошо?

Там свежесть сгоревшего огня

Серая тень таит.

Одесса забыла, что нет меня,

И ничего, стоит, — надо записать. —

Но где-нибудь на перекрестке лучей

Каждому по лучу

Одесса спросит меня: ты чей?

И я свое получу — журнальный вариант», — вздохнул Карл, но бумажку не порвал.

На верхней полке спалось долго, разнеженно, с приятной ломотой в костях. Утром, после Киева, появилось солнце. Березы стали попадаться реже, прибавилось сосен и осин, обрамленных лиловатыми листьями. В Виннице Карл выходил на платформу в одном джемпере, было тепло, как и предполагалось, но все равно удивительно и хорошо. Редкие старушки подходили к поезду с ведерками груш и яблок, желтой вареной кукурузой-пшенкой, домашней и ворованной кооперативной колбасой, криминальные тетки, значительно глядя махровыми глазами, лезли к себе за пазуху — предлагали водку, болгарские сигареты «Родопи». Не было изобилия шестидесятых годов, но все равно это была уже не Москва.

Под самой Одессой совсем запахло весной, тополя стояли темно-оливковые, на теплой земле подворий, под самой насыпью, белели астры, темнели на фоне белых хат слегка подсохшие розы, куры гуляли, и хлопец смотрел во все глаза, не отрываясь, на проходящие вагоны. На Одессе-малой, в пяти минутах от вокзала поезд стоял долго. Под мостом шли трамваи — двадцать девятый и тринадцатый, спрыгни — и ты в шести, нет семи остановках от дома…

«…Потом было утро. Холодное яркое солнце плавило через шапку голову. Иней отовсюду цветными иглами прокалывал глазные яблоки. Голубые тени редких сосен лежали очень правильно на розовом снегу. В ближнем воздухе медленно летали вороны и кричали продольными и поперечными голосами, запутывая сознание. Илька сел. Его тут же укачало и стошнило желчью. Тогда, чтобы восстановить равновесие, положил на голову под шапку снег, и пополз посмотреть, что с Генкой. Тот лежал, неловко повернув руку, очень похудевший и мертвый. Абрикосового цвета лицо его было покрыто серебристым инеем. Голубовато-белая пленка склеила темные сургучные губы…»

— Ну, в общем, концовка уже есть, — сказал Эдик. — Осталось только записать.

— Илька погибнет? — спросил Карл.

— Я знаю!? — рассердился Эдик. — Посмотрим. Валя поставила на стол миску с жареной рыбой.

— Это короп, — сказала она, — у нас давали. Некоторым не нравится, что он костлявый, но, по-моему, ничего.

— Валя, — взмолился Карл, — я же только что дома обедал!

— Ну и что. Тебе надо кушать. Вон ты какой худенький. Тебя что, в Москве не кормят? — игриво спросила она.

— Мама, оставь человека в покое, — заступилась Лена.

— Без сопливых обойдемся, — заметила Валя. — Брось папиросу, когда люди кушают. И не пей больше. А ты закусывай, — прикрикнула она на Эдика.

Разобравшись с домашними, она вздохнула:

— Как ты думаешь, Карлик, это когда-нибудь напечатают?

— Надо выйти на кого-нибудь маститого, — неопределенно ответил Карл.

Ему было стыдно, что он, вроде бы столичная штучка, а поделать ничего не может. Напечатать это невозможно — все в повести представало в новом свете, далеком от принципов социалистического реализма. «Здорово, — скажут в любом издательстве доброхоты, — свежо и талантливо. Но сам понимаешь, старик…»

— Если напечатают, я подарю тебе лодку — пообещал Эдик.

— Зачем мне лодка в Москве? — засмеялся Карл.

— Все равно, — настаивал Эдик, — у человека должна быть лодка и теплая писька.

— Тогда подари мне теплую письку.

— Старые дураки, — хмурилась Валя, — кушайте лучше.

Карл рассказывал о московской своей жизни, о семинаре Мастера, о службе от звонка до звонка в проектной организации. «Отчего это я в Одессе всегда стараюсь казаться добропорядочнее, чем на самом деле, — досадовал он, — кому это надо?» Пообещав зайти завтра, Карл торопливо поехал в город.

К бару «Красному» он подходил с легким нетерпением. До закрытия оставалось около часа, погода никакая, унылая, но довольно тепло, в баре, наверное, все удивятся, а кто-нибудь и обрадуется. Надо будет определиться.

С одной стороны, хорошо бы походить по мастерским, посмотреть, как теперь ребята работают, и самому почитать, что-то вроде творческого отчета. Художники, правда, странно относятся к поэзии, ищут в ней, прежде всего, подтверждение своей правоты, разбирают то, что не разобрать, слова не чувствуют или просто не ценят, так — «от пятна и в тоне…» Можно согнать их вместе, художников и поэтов, и посмотреть, что из этого выйдет. Плющ наверняка скажет что-нибудь вроде: «Как хорошо» — художники думают, что он хороший поэт, а поэты — «Какой он, наверное, хороший художник». Падла. Тонкий Ройтер будет мягко улыбаться, а Череда — Боря будет кипятиться и говорить все наоборот.