Пожалуйста, только живи!

– Йоу, сестричка, – приветствовал он ее, поднимаясь из-за массивного стола в погребальной конторе. – Помню тебя. Что у тебя? Опять кого-нибудь вторым дном нужно укатать? Оу, на этот раз все официально? Сделаем в лучшем виде, донт ворри, так, чтоб и покойничек, упокой господи, был доволен. Ты не плачь, сестричка, не надо! Что есть жизнь? Что смерть? Все сон, фикция. Не плачь, женщина, не роняй слезы, я говорю – все будет хорошо!

И Дроныч, которого именовали теперь Андрей Сергеевич, уплыл своей расслабленной походкой, покачивая объемистым животом. Но не обманул, нет. Действительно, организовал все в лучшем виде: церемонию, цветы, ячейку в кладбищенской стене.

Служительница крематория зачитала короткий некролог, заглядывая в распечатанный текст поверх очков. Наступило время для прощания. Рита подошла к гробу последней. Наклонившись, коснулась губами Левкиного холодного лба. Господи, сколько раз в своей жизни она делала это! Неужели это – последний? И больше никогда…

Она нашла в себе силы отступить, отойти в сторону. Траурная музыка заиграла чуть громче, должно быть, чтобы заглушить скрип приведенного в движение механизма. Позади открылись металлические двери, и гроб медленно поплыл туда, в недра крематория, где Левкино тело будет предано огню.

Вот и все. Конец.

Искупляющий огонь.

Прах ты есть и в прах обратишься.

Металлические створки задвинулись за гробом, и все было кончено.

Рита вышла на улицу. Стая ворон, сорвавшись с ограды крематория, закружила в сером весеннем небе, хрипло каркая.

Теперь, когда все завершилось, Рита смотрела на кружившихся в небе птиц и удивлялась тому, что почти ничего не чувствует. Казалось, внутри все просто онемело, сердце сделалось тяжелым и неповоротливым, как будто до краев налилось кровью и ждало малейшего толчка, чтобы пролиться, выплеснуться до донышка.

В кармане пальто завибрировал мобильник. Рита, поморщившись, отступила от Левкиных знакомых, вышедших на крыльцо после церемонии, и вполголоса сказала в трубку:

– Алло!

– Маргарита Александровна, – зачастила Инга. – Я по поводу премьеры. Вы будете? Мне нужно уточнить несколько вопросов…

– Инга, я сейчас не могу говорить. Перезвоню позже. На премьере я буду, – ответила Рита и сбросила звонок.

Премьера «Приказано – забыть» должна была состояться через три дня. Левка не дожил совсем чуть-чуть.

Поминок не было. Да и какой смысл организовывать их для трех с половиной человек, явившихся на похороны. Еще в зале прощания быстро выпили по рюмке и разошлись в разные стороны, передергивая плечами на промозглом весеннем ветру. Рита еще несколько минут постояла во дворе кирпичного здания. Потом нужно будет провести захоронение в стене. Через месяц, когда выдадут урну с прахом.

Она шмыгнула носом и прикусила костяшки пальцев. Левка бы сейчас сказал:

– Не разводи сырость, Гретхен!

Гретхен… Больше никто ее так не назовет…

Мобильник звонил еще дважды. Рита знала, что нужно ответить на Ингины вопросы и дать бедной задерганной тетке свалить хотя бы это дело с плеч. Но у нее сейчас просто не было сил разговаривать. За все эти месяцы бессмысленной, заранее проигранной борьбы против беспощадной Левкиной болезни она совсем обессилела, высохла, растеряла свою непобедимую, как когда-то казалось, волю к жизни. Не осталось ни чувств, ни желаний. Она не помнила даже, когда ела в последний раз. Хотелось лишь одного – добраться побыстрее до заветного бюста – так все-таки Моцарт или Робеспьер? – вытащить пачку таблеток – Левке они все равно больше не понадобятся, чем-нибудь по-быстрому их запить и повалиться на кровать, лицом к стене.

Но возвращаться в пустую квартиру было страшно. Только представить, как будут в тишине таращиться на нее каменные идолы! Она немедленно сойдет с ума, в одну секунду.

Какая нелепая, ненужная, чужая получилась жизнь. Она прожила ее бездумно и безалаберно, словно это был лишь некий тестовый вариант, на котором можно испробовать все, наляпать ошибок, а затем переписать все набело. Рассматривала свою жизнь как некое художественное полотно, на котором изобразить можно что угодно – лишь бы ярче, точнее, образнее. Да, она не умела писать розовые умиротворяющие сказки, сладкие мелодрамы, где оканчивается все перезвоном свадебных колоколов. Могла писать лишь о том, что увидела и прочувствовала. И словно специально выворачивала свою судьбу так, чтобы иметь больше драматического материала для творчества. Что, если бы… если бы внутри у нее не жила эта неиссякаемая жажда к бумагомарательству, если бы внутри не рождались строчки, – властно требующие выхода строчки, – удалось бы ей прожить жизнь по-другому? Этого она знать не могла.