Пожар Москвы

Кошелев вдохнул с ветром запах крепкого мужика, пота и точно бы ладана, сказал неприветливо:

– Вот отгадчик нашелся. А ты кто же, дворовый?

– Сызнова, барин, ошибся, – человек улыбнулся, показав стертые зубы. – Вольной мастер цеховой, каретник Евстигней.

– Не слыхал… Я питерский, не московский.

– То-то и видать, – каретник мотнул головой. – Дымки-то, барин… Смотри, затопилась банька… С каретных рядов занялось. Они, офицеры ихние, генералитет иностранной, уже метили каретки на Петровке, кто мелком, кто крестом, шуры-шуры, сидения пробуют, хорошо ль прилажены зеркала, дверцы лаковы…

Львиные ноздри раздулись, Евстигней втянул воздуха и глянул на Кошелева яростно и темно:

– Ан каретки все живва – до остатней, в пекло, ни гвоздика.

Внезапно ласково рассмеялся.

– Кто, ты что ли и поджигал?

Кошелев смотрел с ненавистью на зажмуренное львиное лицо:

– Ты, может статься, и Голицынскую гошпиталь с нашими ранеными пожег. Звери вы, душегубы…

– Эва, барин, – каретник с укоризной покачал головой. – Я огня не подкладывал, а когда и подкладывал кто, разве огромадину эфту спалишь… Сама Москва занимается. От Бога.

– Бог, – Кошелев стиснул кулаки. – В гошпитали мой брат, может статься, живым в огне задохся, а ты – Бог… Ты о Боге молчи.

– И Бог, – каретник повернул к Кошелеву львиное лицо. – Вестимо Бог, ты молчи, не я… Ему что братец твой, ты, я, вся живая и вся: генералы эфти, державы, ампираторы, – что ему вся Москва во-о, белокаменна дебелиха, во-о!

Резко махнул рукой в воздухе, точно отсек.

– Всю попалить, дотла, нас всех живьем, всю Рассею спалить, когда попустили, чтобы самый мучитель ступил, антихрист, Бонапартий.

Утер рукавом разом вспотевший лоб и сказал внезапно кротко:

– А ты, барин, ропщешь.

Этот сильный человек вдруг до жалости стал мил Кошелеву.

– Я не ропщу…

Ударил ветер, отнес слова.

– Я не р-о-о-пщу, – прокричал Кошелев сквозь ветер. – Но у меня брат… Из-за брата в Москве… Такого Бог не попустит, чтобы в гошпитали сгорел.

– Искать братца бу-удешь? – сквозь жаркие порывы прокричал каретник.

– Бу-у-ду.

– Вместях пойдем… Как я в однех подштанниках из огня выпрыгнул, мне все одно, нынче как птица над Москвою летаю…

VIII

Император проснулся, как всегда, словно от толчка.

Он сбросил ноги с походной кровати, сел и быстро потер руками под мышками. Император был в желтоватых кальсонах, плотно облегавших его полные ляжки, и в шелковой, тоже желтоватой и очень длинной, ночной рубашке.

В кремлевском покое был сумрак. Еще с вечера императору сталь неприятен запах затхлой сырости от бархата мебелей. У окна, на паркете, зыбко светились красноватые квадраты. Чудовищное солнце Москвы.

Мамелюк Рустан, приложив ко лбу ладонь, ступил из сумрака с зеленым мундиром, перекинутым через руку, и с английскими сапожками. Доктор Метивье стоит у окна. Император узнал его по сутулой спине.

– Что нового? – бодро позвал император.

Рустан стал на одно колено, чтобы обуть его, и Наполеон с удовольствием почувствовал на ступне горячую, узкую ладонь мамелюка, точно уверенное пожатие.

– Пожар, – необычайно тихо сказал доктор, косясь на окно.

– Пожар, – повторил Метивье и развел руками.

Этот непонимающий грустный жест заволновал императора. Он слышно задышал, и мамелюк, почуяв его волнение, как лошадь чует всадника, стал в спешке надевать левый сапог на правую ногу. Наполеон толкнул его, Рустан исправил ошибку.

Одергивая сзади, под мундиром, белый жилет, император пошел к окну.

Тяжелое лицо императора, оливковое, от сна погрузневшее, с нечесаными волосами, которые стоят у висков черными копьями, озарилось у окна двойным светом дня и пожара.

Пламенными тучами, красноватым туманом восходит Москва. Из окон Кремлевского дворца видно огненное море Замоскворечья.

Император идет, устремясь головой вперед. Мелькает его лицо, точно отлитое из меди.

Он ерошит волосы, опирается маленькой ладонью о стекла, морщась, отдергивает руку: стекла уже накаляются.

– Скифы, скифы, скифы, – бормочет император.

Он сует руку под белый жилет, идет назад, он почти бежит.

Только вчера в этой зале, полной красного тумана, он спешно писал Александру. Письмо отвез пленный русский штаб-офицер. Он писал Александру о мире. Александр ответил пожаром.

– Невероятное решение… Скифы, – император сопит, стискивает зубы. За ним, освещаемая заревом, идет толпа королей, принцев, маршалов, за ним принц Невшательский, король Неаполитанский, принц Евгений. Точно он ведет за собой хвост чудовищного котильона.

На оливковом лбу императора – маслянистое пятно: сегодня он не принял обычной ванны. Он сует платок в карман жилета, роняет золотой лорнет. Принц Невшательский наступил на выпуклое стекло, раздавил.

Порывы огненной бури пронизывают императора, вздрагивают его полные плечи. Он идет в спальню, за ним – король, принцы. У тяжелых дверей ждет толпа. От зарева точно шевелятся лица.