Пожар Москвы

Он стремительно шагал в темной бездне по залам и вдруг содрогнулся. Также содрогнулся маленький черный человек в громадном зеркале, которое императору показалось окном.

Его заставила содрогнуться пылающая зеркальная глубина. Только теперь он почувствовал, что его полные плечи и левая икра дрожат, что он дрожит от страха.

Он дал страху волю, он прижался к зеркалу лицом и увидел другое лицо, оттуда, из пылающей тьмы, осунувшееся и мертвенно-бледное.

Мгновенная мысль, как узкое копье, пробила его, все отворилось внезапно, он прозрел на мгновение. Отступил от зеркала и там, в пылающей мгле, стал уменьшаться маленький человек.

Пожар, иной пожар, нечеловеческий, самые стихии против него. Стихии – вот истинные враги мирового перерождения, которое должен он совершить.

– Боже мой, – протяжно вскричал император. И очнулся от крика. Его тяжелое лицо затряслось, он зарыдал порывами, с силой, как женщина.

XI

В чуланце прихожей Кошелев тотчас узнал кожаный плоский диван у дверей и голландскую печь с синими изразцами, львами, амурами, карлами и петровскими литерами: «Купидо обуздывает льва или его же, льва, он же, Купидо, сочиняет агнцем».

В угрюмом московском доме его охватило то чувство неприязни и одиночества, которое он всегда испытывал здесь.

Здесь рос брат Павлуша на руках чужих баб и гувернеров, здесь рос и он. Рябой немец бил его линейкой по рукам и ставил на колени, лицом к Купидо.

В этом доме он не знал отца и никогда не видел матери. Московский патриций, угрюмый нелюдим, известный своими чудачествами, усыновил по старческой прихоти сирот, старшего Петра и младенца Павла, дал им свое имя, а позже дом и наследство.

Кошелев из прихожей вошел в круглое зальце. Рыжий каретник остался на дворе.

Пожар шел в соседнем саду, за забором, там шумели горящие липы.

Кошелев узнал по верху синих шпалер тимпаны, флейты и маски Терпсихоры. Хромоногий танцовщик в черном фраке, водя смычком по крошечной скрипке, учил здесь, у колонн, брата Павлушу первому контрадансу. Бледный мальчик в бархатном сюртучке послушно подымал то одну, то другую ногу и ошибался.

Зеркало в простенке отразило Кошелева. Вот он, наследник кошелевского дома, офицер гвардии российской, в тулупце, вывороченном мехом наружу, оборванный и почерневший от копоти.

– Па-а-а-вел, – глухо позвал он, понимая, что никто не отзовется.

Он толкнул двери в обширный покой. В щелях запертых ставень кипели узкие дорожки огня, а на креслах горела свеча в медном подсвечнике.

Ему стало страшно, что горит свеча на креслах. Он шагнул вперед и увидел, что идет на тусклое зеркало, и оттуда, из темной глубины, навстречу ему выходит кто-то, не он, а иной, с бледным ужасным лицом.

– А-ах, – вскрикнул Кошелев.

– Петр Григорьевич, да Господь с вами…

Старик в шинельке осторожно поставил на кресла свечу, прутяную клетку и сапожок с голенищем, которые прижимал к груди вместе с книгами и флейтой. Книги с глухим стуком попадали на паркет.

– Не признали меня, Петр Григорьевич, – сказал старик, нагибаясь над книгами.

– Наум Степаныч, как напугал…

Наум Степаныч, управитель кошелевского дома, был мартинистом, братом-привратником московской ложи «Светящийся треугольник», и Кошелев, зная старика, писал ему с оказией, с похода, чтобы поберег дом и не оставил Павлушу, когда сыщет его в Москве.

– Я чаял, сударь Петр Григорьевич, вы в полках пребываете, – сказал старик, собирая книги. – Пошто вы, батюшка, в сей ужасной Москве?

– Я за Павлом… Где Павел?

– Братец ваш в Голицынской, у Калужских ворот. В последнее посещение медики сказывали, что тяжел и не допустили.

– В Голицынской? Так, стало быть… Наум Степаныч, так Павел сгорел? Ведь сгорела госпиталь со всеми людьми.

Старик покачал головой:

– Может статься, и сгорел. Все горит кругом. Исчезла Москва… Пойдем, сударь: во флигеле занимается.

Наум Степаныч пристально посмотрел на него и вдруг топнул необутой ногой в шерстяном чулке.

– Погубили Москву! – тонким фальцетом вскричал старик. – Сами сжигаете! Отечества погубители!

– Погубители, лжеспасители, и главный Федька Ростопчин, хитрая рысь, сей российский злодей, истинный бунтовщик, предатель отечества…

– Вы обезумели.

– Не безумный, а истину говорю. Я весь замысел Федькин вижу. Врешь, не истинную Россию, а рабовладельчество, тьму, ложь нашу защищает… Похотел пропастью огненной отделить такую Россию от Кесаря, остановить пожаром свершение времен… Истинно говорю, кто явлен отечеству? Кесарь невиданный, победительный, устроитель народов. Великий мастер в Москве…

– Наум Степаныч, да вы… Вы прямой изменник, иллюминат.

– Не изменник, Федька – прямой изменник, он предал отечество огню, отбросил Россию от Кесаря за черту пожара, он толкнул отечество под ноги черни. Нет, сударь, я не изменник, и полагаю, лучше закон Кесаря, чем беззаконие пожара, чернь и бунт.

– Какой бунт, чего врешь?