Пожар на Хайгейт-райз

– Я сомневаюсь, что вы сообщили бы ему нечто такое, что считали врачебной тайной, – ответил Питт совершенно откровенно. – Но вы могли рассказать ему гораздо больше, чем мне; вы же были гостем в его доме, и вы с ним были друзьями. – Он заметил выражение боли, снова скользнувшее по лицу Шоу, и обнаружил, что с трудом может поверить, что это проявление чувств неискреннее. Но эмоции – дело сложное, иной раз проблема собственного выживания может пересилить все остальные, самые глубокие чувства, боль от которых продолжает терзать человека. – В самом обычном разговоре вы могли ненароком обмолвиться, сболтнуть лишнее слово, рассказывая о событиях прошедшего дня, сообщить об успешном лечении какого-то пациента, который выздоровел, или, наоборот, его состояние ухудшилось, или же упомянуть о каких-то местах, где вы нынче были, – это мог оказаться любой набор сведений, которые все вместе могли привести его к какой-то догадке. Возможно, это даже не была еще догадка, а просто сведения, которые он вознамерился проверить; но при этом он умудрился предупредить убийцу, что ему что-то известно.

Шоу поежился, по его лицу пробежало выражение неприязни.

– Мне кажется, я любил Эймоса больше всех других, – сказал он очень тихо и спокойно. – Если бы я узнал, кто устроил этот пожар и убил его, я бы подвел его под любое наказание, предусматриваемое законом. – От посмотрел в сторону, словно стараясь скрыть выражение нежности, мелькнувшее на лице. – Он был хороший и добрый человек; мудрый, терпеливый, честный не только с другими, но и с самим собой, что встречается гораздо реже; он был щедр и справедлив в своих суждениях. Никогда я не слышал от него поспешных или злонамеренных суждений в отношении какого-либо человека. И в нем не было ни капли ханжества.

Он снова посмотрел на Питта, прямым и открытым взглядом.

– Он ненавидел всех этих нытиков и лицемеров и не боялся выставить их на всеобщее посмешище. Бог ты мой, как же мне будет его не хватать! Он был единственный человек во всей здешней округе, с кем можно было разговаривать часами на любую тему, какая только придет в голову, – о новых идеях в медицине, о прежних идеях в искусстве, о политических теориях, о социальном устройстве и его изменении. – Он вдруг улыбнулся, его лицо осветилось радостью, слабой и хрупкой, как первый луч солнца. – О хорошем вине или сыре, о красивой женщине, об опере, даже о лошадях… о других религиях и о традициях других народов… И не опасаться при этом, что скажешь что-то не то.

Он чуть сдвинулся вперед в своем кресле и сложил руки на коленях, сведя вместе кончики пальцев.

– Ни с кем другим из местных у меня так не получалось. Клитридж – полный идиот, он не может даже толком выразить собственное мнение или какую-либо иную мысль. – Доктор недовольно фыркнул. – Боится кого-либо обидеть. Джозайя всегда высказывает свое мнение по любому вопросу, особенно любит говорить о покойном епископе Уорлингэме. Он ведь хотел принять духовный сан, знаете? – Шоу вопросительно посмотрел на Питта, желая понять, какое это на того произвело впечатление, понял ли он значение этого факта. – Учился под руководством этого старого ублюдка, принимал все, что тот ему вещал, как святую истину, воспринял всю его философию, словно готовый костюм на себя напялил… Должен заметить, костюмчик ему пришелся как раз впору. – Он скорчил гримасу. – Но он был единственным сыном в семье, а у его отца был процветающий бизнес, и он потребовал, чтобы бедняга Джозайя взял управление им в свои руки, когда сам заболел. На его иждивении оказались мать и сестры; они ведь были просто нахлебницами, так что ему ничего другого не оставалось, как выполнить волю папаши. Но он так и не расстался со своей страстной мечтой о церкви. Когда он умрет, его призрак будет являться нам, преследовать нас, одетый в митру и сутану или, возможно, в рясу доминиканского монаха. Он считает ересью любые аргументы, противоречащие его точке зрения.

Шоу вздохнул, не сводя глаз с Питта.