Пожар на Хайгейт-райз

Все время до темноты они потратили на поиски управляющей компании, название которой Джек выпытал – с помощью вранья и хитрости – у жалкого маленького мистера Пенроуза. Но ничего так и не нашли и вынуждены были вернуться домой без каких-либо результатов.

Шарлотта собиралась рассказать Питту обо всех событиях этого дня, но когда тот вернулся домой с серым от усталости и испещренным морщинами лицом и с озадаченным выражением на нем, она отставила в сторону свои сообщения и осведомилась, что удалось узнать ему.

Томас сел за кухонный стол, взял кружку с чаем, которую она автоматически поставила перед ним, но вместо того, чтобы отпить хоть глоток, сжал ее в ладонях, стараясь согреть руки, после чего начал рассказывать:

– Мы сегодня ходили к адвокатам Шоу и ознакомились с завещанием Клеменси. Все имущество завещано доктору, как нам уже говорили, – все, за исключением нескольких вещиц, отписанных друзьям. Самая примечательная вещь – это ее Библия, которую она завещала Мэтью Олифанту, младшему священнику.

Шарлотта не видела в этом ничего странного. Любой может оставить свою Библию своему священнику, особенно если это такой искренний и заботливый человек, как Олифант. Она почти совершенно точно не подозревала о тех чувствах, которые он к ней испытывал; он их отчаянно старался прятать, держать при себе. Она вспомнила тонкое, худое лицо легкоранимого человека, вспомнила так четко, как будто виделась с ним всего пару минут назад.

Интересно, почему Томас так обеспокоен? Все это казалось ей вполне нормальным. Шарлотта смотрела на него, ожидая объяснений.

– Конечно, Библия погибла в огне. – Он чуть наклонился вперед, положив локти на стол, лицо его собралось в складки от сосредоточенности. – Но адвокат ее видел – это была совершенно замечательная вещь, в кожаном переплете, с золотым обрезом, с застежкой и замочком… похоже, бронзовым, но он не уверен. – Глаза у него засверкали при этом воспоминании. – А внутри все первые заглавные буквы каждой главы выполнены в цвете и украшены миниатюрными золотыми листьями, чрезвычайно изящно. – Томас улыбнулся. – Она производила такое впечатление, что художник заглянул в рай сквозь освещенную замочную скважину и потом изобразил увиденное. Миссис Шоу показывала ему однажды эту книгу, так что он знал, с чем имеет дело, тут не может быть никакой ошибки. Библия принадлежала ее деду. – На его лицо на минутку упала тень неудовольствия. – Не Уорлингэму, деду с другой стороны. – Тут Питт наконец вернулся в настоящее со всеми его утратами и разрушениями. Лицо стало бесстрастным, в глазах угас огонек. – Видимо, это была превосходная вещь, и стоила она немало. Но, конечно же, она пропала, как и все остальное.

Он посмотрел на жену, озабоченный и обеспокоенный.

– Но почему она завещала ее Олифанту? Он ведь даже не викарий, всего лишь младший священник. Он почти несомненно не останется здесь, в Хайгейте. Если ему дадут место, то где-то еще, вполне возможно, даже в другом графстве.

Шарлотта уже знала ответ на этот вопрос, ей даже не нужно было что-то себе доказывать. Ей это было совершенно ясно, как было бы ясно любой женщине, которая любила, но не осмеливалась это показать, как это было с нею самой, давным-давно, задолго до Питта. Она была без ума от Доминика, мужа своей старшей сестры Сары, когда та еще была жива и все они проживали на Кейтер-стрит. Конечно, все это уже умерло, когда ее несбыточные мечты разбились о реальность, а невозможная, болезненная любовь перетекла в обычные простые и дружеские отношения. Но ей казалось, что в случае с Клеменси Шоу это чувство осталось пугающе реальным. В Мэтью Олифанте не было ничего от притворщика и обманщика, ничего поддельного, что могло бы произвести на нее такое впечатление, как когда-то Доминик очаровал Шарлотту. Олифант не был ни красавцем, ни удальцом, не производил эффектного впечатления; он был по меньшей мере лет на пятнадцать моложе ее, бедный младший священник, едва сводящий концы с концами, и даже при самом добром к нему отношении все равно смотрелся несколько простовато и не так уж привлекательно.

И тем не менее в нем горел внутренний огонь высокой духовности. Викарий Клитридж перед лицом боли и несчастий других людей был совершенно не способен ни на что, ни на какую помощь, бездарен и нем; он всегда пребывал где-то в стороне, его словно бы ничто не касалось. А вот в случае Олифанта сочувствие и сострадание лишали его всякой застенчивости и робости, потому что он чувствовал эту боль, как свою собственную, и жалость давала ему слова и заставляла действовать.