Пожарная застава квартала Одэнматё

— Мы проведем этот день как две подружки, юные девушки, — сказала мне Окарин. — Тебе будет полезно попробовать настоящей жизни вне театра, простой и сдержанной.

— Да, старшая, — мой поклон был ученически низок.

— Как мило, — захлопала таю в ладоши. — Это трогает! Хочется заботиться о тебе, баловать! Так я и поступлю!

И она баловала меня, не жалея сил и средств.

Покупала мне подарки и лакомства. Украшения. Тушь. Узорчатое кимоно. Между прочим, угощала Сэйбэя чаем. Купила мне фарфоровую маску лисы и заставила носить, словно уже праздновали сбор урожая. Она склонялась над моим плечом, и ее жаркое дыхание обжигало.

Так таю Окарин из Тростникового Поля оказалась моей первой тайной любовью и настоящей любовницей. Наше женское знакомство, наши девичьи игры и шепот, прогулки под дождем под одним зонтом и жертвоприношение в храме богини — покровительницы веселых девушек…

А потом, когда Сэйбэя стыдливо отослали, настал наш томный вечер в доме свиданий за игрой в го: она заставила меня раздеться, чтобы играть на клетках моего верхнего кимоно. Потом — острое как поединок чаепитие, уколы флирта и истощающий аромат ее пурпурных одежд и горячий запах кожи перешел в жаркую, глубокую как омут ночь, после которой утром я покинул Ёсивара оглушенным до беспамятства, впервые мужчина, впервые по-настоящему за всю свою недолгую жизнь…

Дома меня встретил дед, всю ночь не сомкнувший глаз у бумажного фонаря. Он встретил и обнял меня:

— Это был хороший урок, внук?

— Да, дедушка. Это был замечательный урок.

Мы сильно рисковали.

Женщины давно не играют ролей в театре Кабуки. Театральные роли исполняют исключительно мужчины: героинь древности, служанок, китайских принцесс, купеческих дочерей. Исполнитель женских ролей обязан следовать принятому образу всегда, даже вне театра. Дома, в бане, наедине с собой. Или хищная критика уличит тебя в неискренности, ложности, смешает с грязью, и разъяренная обманом публика растопчет тебя. Если бы только тебя одного...

Наше семейное дело — женские роли в представлении столичного театра Кабуки. Их играл мой прадед, ныне почивший и когда-то оставивший меч убийцы ради игры воображения, мой великий дед, воздвигший славу нашей фамилии, мой отец, достойный продолжатель, и я — их недостойный ученик. Тень былого величия.

Но я буду учиться. Учиться у всякого, кто сможет мне что-то дать.

Еще несколько раз я брал уроки у прекрасной и искушенной таю Окарин. Это сказалось на моей игре. Мне говорили, что критик Эдозава скупо отмечал, как я расту в мастерстве, что я становлюсь популярен, пусть и благодаря пока исключительно юной свежести.

Князь Тансю почтил нас еще одним посещением и изволил отметить меня личной беседой в своей ложе.

— Вы прекрасно поработали, — сказал князь присутствовавшей в его свите Окарин. — Это замечательно! Естественность, женственность. Вы воистину много сделали! Ведь так, Сэйбэй?

— Это действительно так, господин, — ответил Сэйбэй смущенно. — Прекрасные девушки...

Князь захохотал, прикрыв лицо веером:

— Какая же ты еще деревенщина, Сэйбэй. А вы действительно хороши, «прекрасные девушки». Я вами доволен.

Я и таю почтительно поклонились. Князь, прищурившись, переводил внимательный ищущий взгляд с меня на Окарин и добавил мельком:

— Я, пожалуй, даже ревную…

После чего быстро покинул театр. Окарин, удаляясь вслед за ним, горячо попрощалась со мной и назначила время и место нового сладкого свидания, оглушила меня нежданной радостью, незаслуженной наградой.

Это был последний раз, когда я видел ее...

Я любил мою яростную, нежную и заботливую таю. Но она была прекрасна, она была замешана в придворную жизнь князя Тансю, и это ее сгубило.

Ее нашли утром, в доме свиданий, задушенную поясом ее нижнего кимоно. На подносе остыли три курительные трубки. Кто-то ее убивал, и кто-то смотрел, как ее убивают, — словно кульминационную сцену театрального вечера.

Князь Тансю объявил, что найдет убийцу, и я не поверил ему. Актеру не нужно много доказательств, лишь немного знания человеческих страстей и животной проницательности. Я почему-то мгновенно понял, кто убил ее, и ледяная необратимая ярость пожрала мое горе.

Я снял черный парик, смыл с лица белила и чернение с зубов. Надел мужскую одежду, вытащил из ящика несколько подаренных поклонниками серебряных монет. Пошел в портовый кабак и в одиночестве напился там. До беспамятства.

Я пришел в себя под утро на берегу реки, взмокший, растрепанный, со сбитыми костяшками пальцев, одежда в брызгах крови. Совершенно не помню, что творил той ночью в прибрежных кварталах.

Дома меня встретил перепуганный отец, устроил мне душераздирающую сцену, потом загнал меня мыться, краситься, наряжаться и в театр работать, и не важно, что у кого-то там голова гудит, как колокол от удара.