Пожарный

Харпер подумала – не рассказать ли Рене о Ковбое Мальборо и его тайном радио, которое он якобы слышит в голове, о передачах из будущего; но потом решила, что и думать об этом не хочет. Лучше съест бисквит. В медовой начинке ощущались жасмин, патока и лето. Желудок заурчал – громко, как будто кто-то двигал мебель, – и женщины посмотрели друг на друга в притворном удивлении.

– Мне бы хотелось как-то объяснить Алли, что мне очень жаль, – сказала Харпер.

– А вы пытались просто сказать об этом?

– Да.

– Тогда и делу конец. Этого должно быть достаточно. Она сама не своя, Харп. Мы с Алли никогда особо не ладили, но сейчас она стала совсем чужая.

Харпер хотела ответить, но тут исчез последний кусочек бисквита. Он казался большим в ладони, но исчез с обескураживающей быстротой.

– Все пошло не так, – сказала Рене. Харпер сначала решила, что Рене шутит, и внезапно поразилась горечи в глазах женщины. Рене устало улыбнулась и продолжила: – Вы сегодня утром пропустили замечательную сцену в школе. Я объявила двадцатиминутную перемену после урока истории. Выходить детям нельзя, но мы отгородили скамьями полцеркви, чтобы дать им свободно побегать. Я заметила, что Эмили Уотерман и Джанет Керсори шепчутся в уголке. Пару раз Огден Левитт подкрадывался к ним, но они гнали его прочь. Ну, после перемены я собрала всех на чтение и сразу заметила, что Огден загрустил и чуть не плачет. Ему всего семь, а он видел, как убили его родителей, пытавшихся сбежать от карантинного патруля. Он только недавно впервые заговорил после того случая. Я посадила его на колени и спросила, в чем дело; он сказал, что Эмили и Джанет – супергерои, а он тоже хочет быть супергероем, но они не говорят ему волшебный стишок, а он думал, что секреты не по правилам. Джанет рассердилась и обозвала его ябедой, но Эмили вдруг побледнела. Я сказала Огдену, что знаю стишок для суперсилы: «Би-боп, тула-лила, и у тебя есть суперсила!». Он просиял и тут же сказал, что умеет летать, а я подумала: «Молодец, Рене Гилмонтон, ты снова на высоте!» – и хотела начинать чтение, но тут встала Эмили и спросила, должна ли она носить камень во рту за то, что хранила секрет. Я сказала, что правило касается только очень серьезных тайн, взрослых секретов, но расстроенная Эмили сказала, что если не искупит вину, то не сможет петь со всеми в церкви, а если не петь и не присоединяться к Свету, можешь сгореть. Тут перепугалась и Джанет – и тоже попросила камешек.

Я попыталась их успокоить. Сказала, что они не натворили ничего, что следует искупать. Харпер, это же просто дети. Но потом Чак Каргилл услышал шум и подошел поближе. Он один из друзей Алли, они примерно ровесники. Разумеется, дозорный. И он сказал: замечательно, что они хотят покаяться, как большие дети, и если хотят, он даст каждой по камешку на десять минут – и это их очистит. Он дал им два камешка, и они сосали их все чтение с таким видом, как будто Каргилл дал им леденцы.

И знаете, Харпер, что хуже всего? Как только кончилось чтение, Огден подбежал к Чаку Каргиллу и объявил, что прячет комиксы под кроватью, и спросил, можно ли ему тоже покаяться. К концу занятий половина детей держали камешки во рту… и, Харп, они сияли. Их глаза сияли. Как будто они пели вместе.

– Окситоцин, – пробормотала Харпер.

– Оксиконтин? Это ведь обезболивающее?

– Что? Нет. Не важно. Забудьте.

– Вы не ходили сегодня утром в церковь, – сказала Рене.

– Монтировала питательную линию для отца Стори. – Харпер кивнула на старика. Пластиковый пакет с яблочным соком свисал со стойки торшера у кровати. Трубка делала две мертвых петли и исчезала в ноздре пациента.

Рене сказала:

– Без отца Стори все изменилось.

– Как изменилось?

– Раньше, когда все входили в Свет, было… ну все говорили, что это как будто чуть поддаешь, правда? Будто сделал несколько глотков действительно хорошего красного вина. А теперь – как будто все прихожане хлебнули дешевого грязного самогона. Поют хрипло для себя, а потом просто… жужжат. Стоят, качаясь, и жужжат, и глаза горят.

– Жужжат? – переспросила Харпер.

– Как пчелы в улье. Или как мухи над трупом сбитого на дороге животного. – Рене вздрогнула.

– И с вами так же?

– Нет, – сказала Рене. – Я не смогла присоединиться. И Дон Льюистон не смог. И еще некоторые. Не знаю, почему.

А Харпер подумала, что она-то знает. Впервые прочитав в блокноте Гарольда Кросса об окситоцине, она вдруг представила солдат в пустыне и горящие в ночи кресты. Тогда она не поняла, какая тут связь. Но теперь сообразила. Окситоцин – наркотик, которым тело награждает человека, получившего одобрение племени… даже если твое племя – ку-клукс-клан или команда морпехов, измывающихся над узниками в Абу-Грейб. Если ты не часть племени, ты не получишь вознаграждения. Лагерь делился, органично, естественно – на тех, кто включен, и тех, кто представляет угрозу.

Рене, с несчастным видом глядевшая в угол комнаты, сказала отсутствующим голосом:

– Иногда даже кажется, что лучше уж просто…

Она замолкла.

– Просто – что? – спросила Харпер.