Пожароопасный период

– А яблони? – спрашивала она, легко соглашаясь.

– Ну и яблони. А тополя обязательно. Знаешь, какие у нас возле клуба тополя стояли! До неба крона. И дух тополиный в мае на всю деревню. Срубили их, когда клуб перестраивали. А я посажу. Свои. Возле дома.

– А я утяток разведу. Желтеньких, курносеньких. В прошлом году на вокзале у одного старичка увидела в корзине маленькие такие пухленькие комочки. Продайте, говорю, дедушка, одного. Не продал. Зачем, говорит?

«И правда, зачем одного?» – пожимал плечами Павел, начиная трезветь от своих планов.

– И еще телятки у нас будут и коза.

– Коза-то зачем? Рога одни да борода! – сердился Павел. – У нас принято коров держать. Молоко.

– Коров я боюсь! Помнишь, у твоей матери были. Я позвала: корова, корова, подойди ко мне, я тебе хлебца дам! А она голову вниз и рогами на меня.

– Вот дуреха, да она, видать, хотела, чтоб ты у неё шею почесала. Это они любят.

– Не хочу корову. А еще будут у нас два поросеночка. Я буду их мыть и целовать в розовые пятачки.

Павел хохотал, уже понимая, что разговор получается несерьезный. Игра какая-то: Марина – серьёзно! – представляла все это как бы игрой. Не понимая, что это все – труд, нелегкий, каждодневный. Но легко ей со своим характером.

– Вот ты городская, – загорался Павел в другой раз, – а много от города берешь? Вспомни, когда в последний раз в театре, на концерте были? Во-о! Не помнишь. А я, когда жил дома, у матери, каждый день ходил в кино. И артисты приезжали. Ну, а взять Наташку. Ничего не умеет, ничего не видела. Каждое лето то на юг, то в лес – в лагерь!

– Ну и что? Правильно. Ребенок же. – отвечала она

– Я в смысле приучения к труду. А в деревне.

– Ладно тебе уж! В деревне! – вздыхала Марина.

И Павел понимал, что говорили опять впустую.

Утром поймали такси, приехали в травматологическую. Поликлиника находилась в центре, в старинном каменном особняке, с лепными узорами по карнизу. Помогая жене выбраться из машины, Павел краем глаза приметил мраморную плиту на уровне окон второго этажа: «В этом доме родился и провел детские годы поэт». – золотела надпись по мрамору. Другую половину мемориальной доски забило снегом.

– А ничего был у поэта домик, а? Наверное, купеческий отпрыск какой-нибудь?

Марина не ответила. Она осваивала костыли. На лице – аж мука-мученическая. В глазах растерянность. У крыльца поликлиники тот же гололед, что и всюду в городе.

Доковыляли. Павел с паспортом, с направлением ринулся к регистратуре:

– Нам к врачу и как можно скорее!

Девушка разговаривала по телефону. Вскинула крашеные ресницы, мол, что за пожар, подождите, как все больные. Потом положила трубку, принялась писать в толстой тетради.

– Нам бы к врачу! – Павел вдруг опять почувствовал; как просыпается в нем несдержанность. Случалось это с ним редко, но случалось. И Марина знала.

– Не кипятись, – сказала она, устроясь уже на диванчике, оберегая больную ногу в шерстяном носке, натянутом поверх гипсового сапожка.

– Что у вас? Давайте документы! – строго сказала девушка.

– Мы ногу сломали!

– Тут все ноги сломали. И ничего, ждут.

В полумраке коридора изваяниями прорезалось несколько фигур. И верно: тихо и мирно сидят, помалкивают. Не шелестят, не конфликтуют. В бинтах, в повязках.

– На второй этаж, в третий кабинет, – быстро управилась девушка с его бумагами.

– Да мы же на костылях! – возмутился Павел.

– Тут все на костылях.

– Оно и видно!

Марина, наоборот, развеселилась. Занесет ногу на ступеньку, прислонится к перилам, смеется:

– Ну, картинка.

– Давай на руках занесу.

– Ты что? Тяжелая я сейчас, как мешок.

Он кипел:

– Где логика? Разве нельзя все кабинеты на первом этаже устроить. Мучают народ!

Дверь третьего кабинета оказалась сразу на площадке второго этажа. Усадив на дерматиновый диванчик Марину, он ринулся в эту дверь.

– Подождите, примем, – укоризненно глянув на Павла, сухо сказала женщина, тоже строча пером в тетрадке.

– Принимайте, очереди нет.

Он закрыл дверь, опустился рядом с женой. Молчал, хмуро оглядывая коридор второго этажа. В глубине его кой-где маячил народ – такой же сумрачный, с каменными лицами. Болезнь всех Пометила одной краской – глаза, щеки, волосы. Простучал костылями мужчина, что поднимался следом, прошла уборщица с ведром, шваброй. Затем подсела бабушка с загипсованной рукой.

– Жена твоя? – живо спросила, неожиданно по-свойски, старушка, когда Марину пригласил внезапно возникший доктор.

Павел нехотя кивнул.

– На какой работе она так ногу порушила? Где работает-то?

– Да тут, в центре, – буркнул Павел неопределенно.

– В церкви? – поняла по-своему бабуля, – Господи! А каким днем-то случилось?

– Позавчера, – не отреагировал он на «церковь». «Вот настырная бабка попалась!» – подумал.