Пожиратель мух

– Придумай! Он меня бил, понимаешь? У меня глаз болит. Там синяк, да? Скажи, синяк?

– Совсем небольшой.

– Черт! Ты за это ответишь, козел, понял?

– Катюша, успокойся, очень тебя прошу. Мы что-нибудь придумаем обязательно, обещаю. Потерпи немного. Главное – не волноваться. Эй, развяжите хотя бы девушку. Ей и так сегодня досталось. Она мужа потеряла. Бог ты мой, она ведь совсем девчонка! Ничего вам не сделает, развяжите вы ее.

– Ничего не сделает? А это чьих рук дело, по-вашему? – хозяин снял с носа очки и продемонстрировал треснувшее стекло. – Эта ваша «совсем девчонка» запузырила в меня разделочной доской, так что я еле успел увернуться. И приглядывала что-нибудь потяжелее, поэтому пришлось ее стукнуть. Нет уж, я скорее вас развяжу, чем эту фурию.

Виктор восхищенно посмотрел на Катю. Она лежала, сверля старика взглядом, и было понятно, что как только ее руки окажутся на свободе, тому несдобровать.

– Он серьезно говорит? Ты действительно бросила в него доской?

Катя промычала что-то утвердительное.

– Молодчина. Только не стоило так рисковать, Катюша.

Хозяин молча курил, поглаживал двустволку, и весь его вид ясно говорил, что долгие годы работы в школе научили его быть терпеливым со всякими шалопаями, которые ругаются и замышляют против учителя гадости. Терпеливо дождавшись, пока пленники замолкнут, он заговорил тем тоном, которым рассказывал на бесчисленных уроках о взятии Бастилии или Земской реформе.

– Хоронить тогда Прохора не стали. Просто дождались, пока утихнут его вопли, и ушли. Уже потом, года через два, кто-то случайно наткнулся на одинокую могилу неподалеку от кладбища. На ней был крест из связанных кое-как досок. Скорее всего, его похоронила мать, хотя убейте, не представляю, как у нее хватило на это ума и сил. Вскоре умерла и она. Умерла на околице деревни. Утром ее обнаружили на дороге. Уже холодную. Впечатление такое, что она шла в деревню, чтобы умереть там, среди людей. Ее похоронили на старом кладбище, недалеко от могилы сына. Постепенно об этой истории забыли. То есть перестали вспоминать. По-настоящему забыть такое вряд ли возможно. Полагаю, те, кто участвовал тогда в казни Прохора, помнили об этом до самой смерти. Как ни крути, а убить человека – грех. Даже людоеда…

Пока старик болтал, Виктор попытался самостоятельно освободить руки. Он был уверен, что учитель истории вряд ли мог связать его, как следует. Но то ли тот начитался исторических книжек, то ли ему просто повезло: руки оказались стянуты прочным кожаным ремнем как надо. Ни малейшей слабины. Виктор подумал, что кровообращение в кистях наверняка нарушено, и в скором времени можно ждать неприятностей в виде онемения, а затем и отмирания тканей. Тканей, которым и так уже досталось за эту ночь.

– Слушайте, замолчите, а? – сказал Виктор. – Уши уже вянут от вашего бубнежа. Развяжите нас.

На учителя это не произвело впечатления. Он как будто вообще ничего не слышал. Ровным хорошо поставленным голосом он продолжил, как ни в чем не бывало:

– Со дня смерти Прохора прошло пятьдесят семь лет. Большинство тех, кто был тогда на поляне, уже умерли. По-разному умерли. Кто-то утонул, кого-то придавило деревом, одного задрал медведь, старший Афанасьев умер не менее экзотично – в дерево, под которым он укрывался во время дождя, ударила молния. Обгоревший пень до сих пор стоит рядом с дорогой. Короче говоря, никто, кажется, своей смертью не умер. Что это, наказание? Стечение обстоятельств? Не знаю. Хочется верить во второе, но… Я не верю. Смерть обошла стороной только четверых. Моего дядю, старшего сына Парамоновых, и еще двоих ребят. Всем им исполнилось в сорок седьмом не больше шестнадцати. Дядька так вообще был клоп. Они были всего лишь наблюдателями. Может быть, поэтому смогли дожить до старости и умереть в своих постелях.