Пожиратели логоса

— Бывший андерграунд, сочуствующий молодняк. Официальные лица, покупатели, сами творцы. Художники, литераторы.

— А Перервин где?

— Он не тусуется. Ему харизма не позволяет на людях появляться.

— А что, что не так? — насторожился Филя. — Родимые пятна?

— Насчет этого не интересовался. Внешность вполне отечественная — так сказать — обобщенный образ моргинала. Типаж для фильма «Особенности национальной культуры». Только здесь его не принимают — говорят — попса. Чтиво на потребу широких масс псевдоинтеллигентной молодежи.

— Завидуют массовому успеху более одаренного коллеги, — Филя резко умолк, заметив уничижительный взгляд, брошенный на него чрезвычайно упитанным и хорошо упакованным господином, подходящим под категорию «маститый» и членство в СП.

— Однако, серьезные здесь толпятся папаши и многие из молодняка, как полагаю, совсем не бедные. Неисповедимы пути гонимых и великих. «И Александр Македонский торчит затычкою в щели», — ядовито прошептал Филимон.

— «В половых щелях Шекспир и Гитлер, Гамлет обнимается с «Майн кампф», Ленин жопу мятой «Искрой» вытрет и умчится на броневиках…» — так точнее, если ты меня цитируешь. — Внятно, что бы слышала публика, продекламировал собственное сочинение Жетон.

— Вообще-то не тебя я вспомнил. И не про то, — Филя смущенно оглянулся. Вместе с приглашенными, среди которых, как на карнавале, отмечалось совмещение несовместимого — погонов Вооруженных сил СССР и касок со свастикой, модной ленинской плеши и архаического панкового ирокеза, джинсовой рвани и фирменного прикида, людей толстых и тонких, юных и солидных, они вошли в основное помещение. Интересно выглядела и троица под предводительством Жетона. Сам он, облаченный в алую косоворотку был похож на участника ансамбля «Червона бульба». Филя ограничился тематически соответствующим черным, здорово поношенным свитером и новым шнурком в дужках очков. Кавалеров облагораживала дама. Снежный дым её длинного пухового платья подчеркивал волшебную хрупкость музы — тонкое тело, узкое лицо в ореоле витающих шелковых прядей — именно такие видения запечатлевают одним росчерком пера на полях мечтательных стихов гениальные самоубийцы.

Бальный зал сиял былым великолепием, не желая изображать загаженный подвал, в котором пристало кучковаться «подпольщикам». Среди роскоши золоченой лепнины, картин, хрустальных канделябров, антикварных предметов мебелировки, расположились фрагменты инстоляционного действа — поэтические покойники в разных вариантах умерщвления и истязания плоти.

— Н-да… с такой комплекцией шарить под висельника не просто… Филя отшатнулся от босых желтых пяток, висящих прямо у его лица. Довольно плотный мужчина в армейских кальсонах с эмблемой американских ВВС и женственной обнаженной грудью искусно изображал самоубийцу — качался на веревке, тянущейся от гардинного крюка. Закинув лысую голову, он высунул лиловый толстый язык. На животе жертвы, висел плакат: «Мороз и солнце, день чудесный! С петлей на шее друг прелестный…»

Были и другие объекты на тему собрания. У стены, рядом с бронзовыми канделябрами стояла облупленная ванна, наполненная розовой водой, а в ней раскинулся некто черноволосый и нежный, свесив руки с рассеченными венами.

— Кетчуп, — повел носом над раной Жетон и макнул в воду палец. «Балтимор». Вода, между прочим, холодная.

— Помещеньице недурственное, — обвел Филя благостным взором потолок с лепниной и антикварными люстрами.

— Дворянское гнездо. Мэрия для мероприятия выделила. Финальный фуршет в будуаре графини. Раньше в подвалах при ЖЕКах, в Красных уголках гнездились отверженные. Однажды в Ленинской комнате фабрики резиновых изделий при большом стечении опальных гениев и милиции кур резали. Не бойся детка, дяди хорошие, — Жетон по-отечески приобнял Тею, подчеркивая покровительственную ноту и кивнул следующему «мертвецу», восседавшему за изящным ореховым секретером при свече и стопке рукописей. Из руки убиенного творца выпало гусиное перо, а бутафорская дырка в виске блестела каплями совсем живой крови. Пустые глаза блудодея и наркомана смотрели сквозь толпу.

— Вован. Были и у него перлы: «Надо знать во-первых кто мы и для чего мы человеческой звездою вперед ведомы, что бы выучиться двигаться по-червячьи…»

— Чего-о-о? — уставился на застреленного Филя. — Какие червяки?

— Это он про Мересьева сочинил, бедолага. Нанюхался зелья, глаз стеклянный. Я бы таких на важные мероприятия не брал — весь бархат тут облюет. Хорошо, ковры сняли.

— Это все правда поэты?

— Ну… — Жетон пожал плечами. — Пишут.

— Почему же все непременно поэты? — к троице обратило надменный взор интеллигентное лицо с бородкой. — Прозаики, высший эшелон. Вот, в соседнем зале с автографом Ер. Орфеева приобрел. И фотографии его, по 50 р штука.

С обложки книги смотрел синий монстрила, щеривший клыки. «Анторогия русского духа». Одна фотография запечатлела девицу ню среднего потребительского класса, вторая…

— Позвольте взглянуть! — Теофил вырвал из рук бородатого фото. — С ума сойти!