Пожиратели логоса

Седой человек сжал рукоять распухшими синими пальцами, посмотрел на играющий опасным блеском клинок и занес его, что бы обрушить на левую, протянутую вперед кисть… Его мокрое от слез лицо, помертвело от напряжения… Теофил затаил дыхание, его сердце замерло, в горле застрял крик.

— Поздно! — выпав из разжавшихся пальцев, сабля вонзилась в землю. Это ничего уже не решит. — Севан натянул перчатки и торопливо протянул сложенный листок. — Возьми. Я был у Источника. Ты можешь попытаться что-то сделать.

— Как? — Теофил рванулся к уходящему человеку.

— Я не сумел понять. Мне пора. Ты остаешься один. Я болен, болен… Севан затравленно покосился на Теофила, голова его затряслась и страшный крик вырвался из охрипшего горла: — Уходи же! Уходи! Прочь, прочь отсюда! Больно мне, ох как больно! И хорошо… Мне хорошо! Это умирает душа…

Страшный хохот, похожий на свист ветра, сопровождал бег Теофила.

44

Палата в ЦКБ похожа на хороший гостиничный номер. На стене картина в добром старом духе — лавка под деревенским окном, на ней перевернутая корзина с рассыпанными рыжиками, аппетитная малина, букет васильков. Телевизор громадный, жалюзи с выделкой свадебного гипюра, как в европейском отеле. На кровати с высоко поднятым изголовьем лежит мужчина. Его забинтованные кисти неподвижно покоятся на аккуратно заправленном одеяле, пухлые щеки и лоб усыпаны бисеринками пота. Губы говорят и говорят. Сиделка, привлеченная бормотанием, постояла с минуту у кровати больного и смекнула, что исповедь ответственного работника, произнесенная в горячечном сне, не предназначена для её ушей. Бредит Николай Гаврилович, а может, притворяется — её проверяет. Здесь железное правило: чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь. Промокнув лоб больного салфеткой и задернув жалюзи, женщина бесшумно покинула комнату.

Свет ночника уютно окрашивал комнату мягкими голубыми полутонами. Прерывистый глухой голос был похож на последнюю исповедь умирающего.

… — Господа, сограждане, люди… Я никогда по-настоящему не думал о других. Не думал, как о самом себе. Что другим так же больно, страшно, тяжко…Также хочется пошиковать, съездить в круиз по южным морям, полакомиться вкусным… Не подозревал, что чужое отчаяние, чужая беда могут стать моими… Нарушал заповеди — блудил, интриговал, предавал, пробиваясь к власти, а заполучив её помогал подлецам обворовывать сирых, обманывать нищих, утешать ложью обманутых… Мне нет прощения… Я ничего уже не могу, ничего не могу сделать, даже если стану орать во всю глотку: — перестаньте, перестаньте губить одуванчики… Мойте руки, люди… Будьте бдительны. Приказываю вам! Умоляю…

Накануне Николай задержался в офисе после приема делегации. Настроение было приподнятым — условия контракта с вороватыми компаньонами позволяли думать о себе, как о крупном бизнесмене, дела последних месяцев складывались столь удачно, что можно было заглядывать в очень приятную перспективу. Оксана проявляла редкую покладистость, изображая в ванной леденящие кровь, но столь возбуждающие эпизоды из серии Арт Деко.

Он сидел в кабинете, сняв пиджак и распустив галстук, секретарша щелкала клавишами компьютера в приемной. Еще рюмашку коньячка и домой. Или… или стоит задержаться? Какая у неё волшебная задница, а глотка… Да и сексапильность не показная — природная. Умеет распалить, стерва… И всегда угадывает желания, всегда!..

— К вам можно, Николай Гаврилович? — она вошла: гибкая, длинная, как хворостина. Шеф предпочитал сохранять в забавах официальный тон, это делало вкус интимных ласк острее. Не переходить же на «пупсиков» и «котиков», как в дешевом борделе?

— Садитесь, Оксана, — взгляд сатира облапил нежную нимфу — совсем бледненькую без макияжа.

— Я не на долго. Вот — чрезвычайно важные бумаги, — секретарша положила перед собой папку, потупилась.

— Очень хорошо, очень хорошо! — глаз Николая заблестел, он вообразил, что ему предстоит совратить чрезвычайно деловую и морально устойчивую девушку. Совратить грязно и торопливо.

— Наконец, мы можем поговорить открыто, — она улыбнулась значительно, интимно. Русые брови шефа перестали хмуриться, лишь приподнялись в легком удивлении — странноватая улыбка оказалась у куколки! Николай Гаврилович как-то раньше не замечал, что губы красотки тонкие и словно гуттаперчевые растягиваются чуть не до ушей. А когда она улыбается, то становится похожа на жабу. Почему-то стало зябко Николаю и резко захотелось домой. Он посмотрел на часы:

— Напряженная у меня сегодня трудовая вахта вышла. Пора на покой, шеф хотел подняться, но рука секретарши опустила его обратно в кресло, а глаза, оказавшиеся прямо напротив его глаз, блеснули странно, словно снабженные люминесцентными линзами.

— Вы все ещё не узнаете меня?

— Постой… — Николай шлепнул себя по лбу. — Я сообразил, детка! Сегодня — новая игра. М — да… — Театрально нахмурился он: — Я не узнаю вас, чертовка.