Пожиратели облаков

Что-то менялось и в самом его питье. Незамутненная, продуктивная ясность мысли из часов скукоживалась в минуты, а спуск в мутность и туман алкогольной хмари становился заметно круче. С месяц назад он сделал несколько звонков, о содержании которых потом не помнил. Двое суток ощущение от этого действовало отрезвляюще. После той ночи Марк взял себе за правило ограничивать контакты со знакомыми после шести вечера, поскольку к этому времени был наверняка уже пьян или находился в туманном дрейфе своих впечатлений и воспоминаний в надежде на то, что обратно в гавань ему удастся приплыть с чем-нибудь полезным. Но на поверку утром оказывалось, что улов на дне его шлюпки что-то больно скуден.

Марк не возражал против того, чтобы быть интеллектуальным пьяницей вроде тех, что возятся возле двери со связкой ключей. Но вся эта хрень с самопохищением, в ходе которого ты покидаешь сам себя и тебя сменяет призрак, вслед за чем на весь следующий день в тебе воцаряется ночь и память становится похожа на обрывки документов; нутро содрогается от муки узнать, что ты там такое вытворял, но такой возможности нет – такой алкоголик был для него несносен. Ну а после того, как он стал умеренно узнаваемой знаменитостью, ущерб от запоев мог дурно сказаться на его карьере, и мысль об этом бросала в пот.

Так что он наступил такому поведению на горло тем, что ненавидел себя жгучей ненавистью на протяжении целых дней после того, как происходили подобные пьяные казусы. И это срабатывало. Последнее время Марк как-то держался. Если вдруг коварная тяга подступала, он с внутренней стороны двери прикалывал бумажный лист, на котором маркером было жирно выведено: «НЕ СМЕЙ!» Так он постепенно приучался забывать о своем призраке, думая о нем как о некоем истязателе из былых времен вроде школьного хулигана, не дававшего прохода. И когда в объектив камеры угодил некий мультимиллионер-актер, пьяно бормочущий что-то о своей расовой неприязни, Марк присоединился к общему цыканью и улюлюканью, хотя в душе при этом ощущал к бедолаге сочувствие.

Дело в том, что в нем действительно происходило какое-то наслоение поведенческих моделей словесного художника и пленника дурманной рефлексии. Проблема была налицо. Во всяком случае, она усугубляла смятение Марка: кто он на самом деле – серьезный писатель или сорвавший куш бестолковый, подсаженный на зелья везунчик? Многое, очень многое было сосредоточено именно на этом вопросе. Курить Марк вышел на улицу, прихватив с собой ноутбук. Идея показалась ему хорошей. Как вообще можно работать в тиши этих странных апартаментов? А снаружи стоял погожий день, всюду сновали люди.

«Косяк», надо сказать, подправил настроение. Хотя в гашишном кайфе был и недочет – эдакая неприятная сиропность, затор сознания, когда мысли, до этого безмятежно бродившие, вдруг сбиваются в табун и несутся, норовя всем скопом протиснуться в узкие воротца. Был момент, когда Марка чуть было не сшиб один из черных лондонских таксомоторов, что шныряют словно валькирии по левой, а не по правой стороне дороги. Сердце в грудной клетке аж подпрыгнуло.

Лондон Марк любил. За два месяца, что он здесь провел – безуспешно пытаясь писать, прикладываясь в одиночестве к бутылке и чуть ли не ежедневно ублажая нужды и себялюбие своего патрона Строу, – Марк исходил здесь все вдоль и поперек. Ему нравилось пускаться на длинные, смоченные элем прогулки по его широким тенетам, по которым он бродил с неспешностью нищего. Впрочем, сегодня перед ним стояло задание – найти, где выпить еще разок кофе, возможно, съесть булочку, после чего найти тихое место, где можно устроиться на предмет писания.

Он обосновался на Бетнэл-Грин возле чего-то вроде музея игрушек. Удивительно. Место не сказать чтобы тихое, зато с кафе.

Лечить свое похмелье Марк начал с тщательно выверенной повторной токсикации: выпил несколько чашек горького кофе, выскакивая наружу перекурить (наряду с сигаретами пыхнул еще и «косячок»). Через какое-то время он оклемался настолько, что счел уместным заказать сэндвич с салатом из курятины и пару мелких бутылочек белого вина. При этом Марк еще и писал, и по мере того как настроение улучшалось, его посетила мысль, что, быть может, он все-таки сможет выдать книгу, которой домогается от него Блинк. Безусловно, жизни присущи правила. Хотя бы на первый взгляд. И нет ничего дурного в том, чтобы их систематизировать и изрекать. После каждых пятисот слов Марк вставал побродить возле витрин с набором деревянных болванчиков и ящиками, в которых находилось нечто именуемое игрушечным театром – вещь, очевидно, довольно популярная в девятнадцатом веке. Затем он настукивал еще полтысячи слов и снова возвращался к тому или иному приковавшему внимание артефакту, такому как, скажем, детская настольная игра Викторианской эпохи «Вознаграждение добродетели и Наказание порока».