Пожирательница грехов

Он шел вдоль ограды и даже сквозь пальто чувствовал пронизывающий ветер, на морозе немели ноги. Зловещая поземка ползла вдоль дороги, перебирая своими холодными тонкими пальчиками. На обратном пути будет много заносов. Он представил себе, как взметнется снег и забушует огромными волнами, обвивая город. А дома, островки тепла, не подпустят снег к себе, потому что есть электростанция и газопровод. Но упади бомба или случись катастрофа – и дома засыплет снегом, и веки их слепятся. И он подумал обо всех людях, которых едва знает. Что они будут делать? Начнут рубить мебель на дрова, пока холод не одолеет. Холод уже на пороге, и рыбки корейцев трепещут на бельевых веревках отважными серебряными флажками, а женщина этажом ниже фальшивит, во все горло распевая «Шепчет надежда», а метель уносит ее песню, а Пол прячется в хлипкую броню дешевого патриотизма, а хозяйка дома воздела кусок мыла, и из него торчат искусственные цветы. Бедная Луиза. Теперь он понял, чего она с таким отчаянием добивалась: смысл круга, такого умного и замкнутого, не в том, что скрыто внутри, а в том, что остается снаружи. Его собственные попытки пребывать человеком, бесполезная работа, стерильная любовь. Когда все исчезнет, с чем останется он? Черные деревья на теплой оранжевой стене – а он все закрасил белым…

От холода кружилась голова, и он прислонился к ограде, прижал ко лбу руку в варежке. Он стоял у вольера с волками. Он вспомнил, как они стояли тут с Луизой, а волки так и не подошли близко. Но теперь под навесом возле ограды лежали три волка. Рядом с Моррисоном стояла пожилая пара в почти одинаковых серых пальто. Он их только что заметил, машина не подъезжала – наверное, шли от стоянки. Желто-серые глаза волков смотрели на него сквозь проволоку – напряженные, безразличные.

– Это лесные волки? – спросил Моррисон у пожилой женщины. Открыв рот, он почувствовал, как в легкие хлынул ледяной поток.

Женщина медленно развернулась: ее лицо – нечеткое, морщинистое, и только глаза синими льдинками уставились на него.

– Вы местный? – спросила она.

– Нет, – ответил Моррисон. И женщина отвернулась, снова стала смотреть на волков. Их ноздри вздрагивали, принюхиваясь к ветру, ерошилась короткая белая шерсть.

Куда так пристально смотрит эта женщина? Там что-то говорят, и это не про него, и понять можно, лишь когда все кончено и забыто. Тело онемело; он пошатнулся. Краем глаза он видел, что картинка старой женщины разрослась, заколыхалась, словно бы исчезла, и перед ним открылась страна. Она простиралась на север, и казалось, он видит уже и горы, покрытые снегом, блистающие под солнцем вершины, видит лес, а потом другой, и голую тундру, и белые отвердевшие реки, а дальше – там, где сошла бесконечная ночь, – замерзшее море.

Под стеклом

Мне уже лучше. Вот и небо прочистилось, легкий ветерок, и я гуляю закругленными дорожками по парку, по его размеренным просторам; деревья выступают из земли, словно ее продолжение, ничто не колышется. Я спокойна за траву и дома вдалеке, они сами по себе, я им не нужна: чтобы удержаться, им не нужно мое внимание, не нужен мой взгляд.

Я забыла про вчерашний поход в зоопарк, про замученных мамаш и их детей с напряженными от ора шеями – от всего этого во мне остался лишь слабый след, как жирное пятно, как царапанье веток по стеклу. Не стоило идти на такой риск, следовало подождать, но я справилась. Я даже выдержала Лунный павильон, его сумрачные тоннели, все кричат, а за звуконепроницаемыми панелями грызуны таращат глаза, у обезьян морды сморщенные, как зародыши, тусклый и обманный серый свет, будто можно жить своей жизнью, на всеобщем обозрении. Я рада, что могу выдержать без посторонней помощи.

Я прохожу Теплицу 7-Б: она мерцает, она манит. Внутри растения, они похожи на камни – крапчатые мясистые листья размером с кулачки сливаются с гравием. Я сначала так радовалась, когда их нашла. Страшно подумать, я часами смотрела на них, неподвижны и я, и растения. Но сегодня меня не тянет в теплицу: я передвигаюсь, двуногая, облаченная в одежды.

Я выхожу из метро и отправляюсь за покупками. Это так ново, по ногам бегают иголочки, словно я только что поднялась с инвалидного кресла. Я покупаю всякую мелочь, покупки завернуты в коричневую бумагу, я засовываю их в прочный черный саквояж, похожий на докторский. Хлеб, масло, виноград, сливы-венгерки – он их наверняка прежде не ел, но всегда надо пробовать новое. Прежде чем закрыть молнию саквояжа, я поправляю покупки, чтобы не сломать розу в целлофане, из которого торчит стебель, обернутый мокрой туалетной бумагой. Роза – она ненужная, но это подарок, и я горжусь, что получилось, люди так редко дарят друг другу цветы. Я срезала ее в саду – это был не мой сад. Я люблю розы, но никогда не хотела быть розой: может, поэтому мне все равно, если розе больно.