Пожитки. Роман-дневник

Пробовал читать, ставил музыку – не пошло ничего. С годами одно благополучно закупилось, другое перекупилось, третье поменялось. На смену первичному восторгу пришло умиление, очарование, успокоение, разочарование. Мир искусства погрузился в апатию и кризис, родники пересохли, земля в душах перестала родить, мейджор-лейблы аврально снизили цены. Окончательный вопрос «а какой смысл?» создал парниковый эффект в масштабах, не знающих границ. Я вывел формулу преуспеяния для отдельно взятого физического лица. Эталонно самодостаточный человек, решил я однажды, может прийти в магазин и купить музыку, приобрести фильмы, которые ему сейчас нужны, в необходимом количестве, без судорожных оглядок на кошелек. Я часто видел таких людей. У них отсутствовал нимб над головой, они приходили без охраны, кое-кто выглядел более задрипанным, чем я. Только все они уходили со стопками новинок под мышкой, а я, раз в месяц купив один диск, как будто бы довольствовался отъятием капли от счастья размером с океан. Смущало другое: те, кто мог себе позволить и регулярно позволял, они… не выглядели счастливыми. Совершенно! Равнодушные, заведенные раз и навсегда, проезжающие мимо, промахивающиеся – вот какие характеристики следовало бы им давать, не рискуя согрешить против истины. В известном смысле мой зад был радостнее, чем их перед. Но я по-прежнему считал положение обеспеченных людей – точнее, их статус, их возможности – достойной целью.

Теперь я тоже так могу. Я до сих пор оглядываюсь на кошелек, однако периодически рискую закупать кино и музыку на килограммы ! Без охраны и без нимба, черпая образцы всемирного кризиса, уповая на вероятность хотя бы призрачного улова, иногда я получаю нечто возбуждающее меня, напоминающее о былом томлении сердца, о слезах, о свежести чувств. И только «опыт, сын ошибок трудных» остужает начинающую воспламеняться надежду. Все уже было, все уяснено. Остается лишь передать накопленный багаж следующему живому искателю, стоящему в очереди за мной, игнорируя его кажущуюся бездарность и стараясь не раздражаться от приступов восторга, которые провоцируют у него смертные вещи, давно для меня умершие и захороненные в общей могиле впечатлений.

Я сижу на своем рабочем месте и работаю над дневником. Прямо сейчас я пишу эти слова. Иногда отхлебываю из стакана дешевый виски со льдом и снова пишу. На расстоянии вытянутой руки от меня в кроватке лежит ангел Sofi. Она крепко спит. Лицо ребенка оформлено блаженством. Иногда лишь спонтанный мираж сознания или внутренний потуг организма заставляет ее издавать короткий всхлип или провоцирует гримасу – ненадолго. Sofi ничего еще не знает. Только начинает чувствовать. Надеюсь, что все узнаваемое ею послужит жизни. Сейчас, глядя на нее, я рассматриваю невинность, залезая тем самым в долг. Я непременно отдам его, помогая своей девочке выживать. Я – воплощенная нелепость – буду стараться…

Позже, когда с ребенком ушли на прогулку, я смог-таки налить себе еще полтинничек спиртного, для обеззараживания бациллы выпил его, трезво огляделся и ответственно пришел в ужас. Уродское тело мое – сопливое, кашляющее, чихающее, нередко стонущее, украдкой пукающее – возлегло посреди пятиметровой кухни на раскладушку, как символ жизненной помехи, отравляющей эфир бытия. Одни считают, я осунулся, другие говорят, что опух. Подлецы все. И я между ними – агнец недоделанный, на заклании… Струится кислый, обезвоженный пот. Я жалок самому себе и хотел бы, чтобы меня пожалел хоть кто-то. Я понимаю, что для этого нужно вернуться как минимум в детство или провести тотальную зачистку взрослой жизни. Зачистку классически безжалостную, по принципу «ни женщин, ни детей». А у меня нет сил.

Жду, когда Гуманоид вырастет. Недолго ждать осталось, лет восемнадцать. Мы будем сидеть вдвоем на залитой солнцем террасе, высоко над уровнем моря. Девочка позволит мне выпить чего-нибудь неразбавленного, со льдом. Чуть-чуть выпить, для раскупорки вдохновения. И я все ей расскажу. Как страдала невинная мама, как мучился я – от неизвестности и страха за маленькое зависимое существо, о ночах, прерываемых стонами ребенка, которые сам он, конечно, не вспомнит уж никогда, пока не придет его родительский черед страдать и томиться ожиданием лучшей, выросшей доли, об уязвимости расскажу и наложении пределов на самость, расскажу о болезни, когда гложет досада и кислый струится пот, болезнь превращает тебя в кусок пошлятины, ибо жив ты еще, и страдаешь, и думаешь, что слабость твою участливо воспримут и понесут, бережно прижимая к груди, да только ты уже не ребенок, ибо слишком взрослый, но ты и не родитель, поскольку сам еще – личинка на выданье, потому и закован, и порабощен, и едва можешь пукать особым способом, неслышно для окружающих и даже неосязаемо для их естественно здоровых органов обоняния, и ты конечно же, как родитель, научишь свою дочь этому великому искусству, умению пукать когда угодно, при ком угодно, из любого положения и без ущерба для окружающей среды, а она в ответ скажет: