Позиция

Фросина Федоровна складывала свой хитрый план, но долго не смела осуществить его. Женщина решительная и волевая, она на этот раз колебалась, ее пронимал страх, и мелькали черные тени перед глазами. И вспоминался Стасик, ее вечная кара, хотя кара и за добро. За не совсем осмысленное добро, за слепо выполненный врачебный долг. Стасик родился болезненным, умственно неразвитым ребенком. Это было пятнадцать лет назад. Она сама принимала роды. Когда ему исполнилось три года, мальчик простудился, заболел воспалением легких, но ей об этом не сказали. Она случайно узнала и прибежала в Соленое — на дальние выселки, можно сказать, хутор, — когда три старые женщины в суровой сосредоточенности готовились к похоронам. Они видели, что дитя умирает, и считали, что так судил господь и что это к лучшему. Она была тогда еще молодая, жила сердцем — не умом. Силой выхватила у женщин ребенка, закутала в свое пальто и три километра бежала к поликлинике, а когда там не обнаружила врача, поехала в район — за шесть километров в соседнее село, где была большая больница. Она спасла мальчику жизнь.

И вот теперь ходит по селу полуидиот Стасик и показывает ей язык. Показывает всем. Больше он не умеет ничего.

Она почти каждый день встречает его и всякий раз думает, что, наверно, не надо было ей тогда бежать, нести малыша в больницу. Она подолгу и как-то непривычно размышляет о долге и о воле одного человека над жизнью другого, о порывах сердца и о том, что ему надо доверять не всегда. В том, на что она отважилась сейчас, она полагалась на опыт и на любовь к Лине. Разве она не мать, а Лина не дочь ей? Еще когда-нибудь спасибо скажет. Это уже додумывала сквозь слезы. Слезы жалости к Лине, радости, освобождения, слезы обиды за что-то свое, что в ту минуту тоже не забылось, — укор себе за Стасика…

— Ты врешь! — крикнула Лина.

— Чтоб я не дошла до дому, чтоб я не дожила до вечера… Чтоб я утонула в вонючем болоте.

— Ты вечно врешь. И не тонешь.

— Я тебе добра желаю, а ты мне приписываешь брехню, — обиделась Тося. — Тогда я… тогда ты мне не подруга.

Тося обиделась искренне. Лина видела по ее глазам. Но рана была нанесена ее рукой, и уже за это она не прощала Тосю. А может, не за слова, а за злорадные искорки в глазах подруги, там поблескивало и сочувствие, но очень маленькое, и любопытство — бешеное, и радость — жестокая, вот отчего прыгали искорки в голубых глазах Тоси. По ее кругленькому с веснушчатым носиком лицу расплывалась обида, а глаза все равно излучали жестокое любопытство и холодное сочувствие. Она любила Лину и не была жестокой, но ее охватывала радость, что это случилось не с ней, а с Линой, которая всегда так высокомерно отклоняла мальчишеские ухаживания.

— Ты никогда и не была мне подругой, — сказала Лина презрительно и поднялась с лавочки (они сидели у Лининого двора).

Ее едва хватило на это презрение, на показное спокойствие, на гордый взгляд, который уже застилали слезы. Чтобы не расплакаться прямо здесь, перед Тосей, Лина торопливо повернулась и хлопнула калиткой.

Она не пошла домой, а спряталась в вишеннике, упала в траву и пролежала там до вечера. И боль и отчаяние сплавились вместе, только в первую минуту выжили несколько слезинок, а потом слезы встали тугим клубком в горле и давили и жгли огнем. А сквозь них пробивалось спасительное, обнадеживающее: «А может, это неправда? Может, Тося из зависти?» Но что-то правдивое в Тосиных словах есть, недаром она говорила так уверенно и убедительно. Ну, может, Валерий когда-то и постоял с Раей, пошутил. Так и она тоже позавчера каталась на Володином тракторе, еще и навела ему мазутом усы. Все правда, если… Если он остался в селе. Он взял отпуск и сказал ей, что ему надо ехать. Лина припомнила это прощание, оно было грустным и холодным. Валерий смотрел не на нее, а все куда-то вбок (словно ее не видел) и говорил какие-то пустые слова, будто тоже предназначенные не ей, а кому-то другому, не посвященному в их любовь. И не захотел, чтобы она пришла к полустанку, уехал крадучись.

А теперь Тося говорит, что он не уехал, а спрятался на чердаке и что у них с Раей там «медовый месяц».

Как это ни стыдно и ни унизительно, а ей надо в этом убедиться. Наверно, привирает Тоська, но за последнее время Валерий и вправду изменился.

…Она долго бродила в сумеречном саду, узенькая тропинка круто спускалась к ставку, она боялась кого-нибудь встретить на тропиночке и стеснялась спрятаться за кустом. Винарня стояла черная и немая.

Лина облегченно вздохнула и уже хотела идти домой, как послышался негромкий стук. Кто-то спускался по лестнице с чердака. Она подождала некоторое время и окликнула неуверенно:

— Валерий!

Он долго не отзывался.

— Ты, Лина? Что ты тут делаешь?

«Значит, правда. Он никуда не уехал». Боль и злость захлестнули ее.

— Шла от пруда. Слышу, кто-то царапается на чердаке. Думала, может, воры.

— Ворам тут делать нечего.

— А похоже на вора.