Познание французского языка

Она пытается встать и шевелит своими телесами, стараясь усесться удобнее, при этом свободной рукой пытается на место заправить свою отвисающую тяжелую грудь… А потом, заталкивая ее, куда надо, поднимая на меня пьяные, почти бессмысленные глаза, говорит, усмехаясь:

— Постой, так это ты, оказывается, меня лапала, а я-то думала, кто меня так терзает во сне? А это, оказывается, ты! Ну, теперь иди ко мне!

Я разворачиваюсь и нервно прыгаю к выходу на первые ступени лестницы, как тут, она мне в спину:

— Она! Это она дает ему деньги!

Я по инерции, из-за нервного напряжения своего разоблачения и через две ступени перебираю ногами вверх, к выходу, как тут…

— Мать! Твоя мать! — бросает мне в спину что-то чудовищно неправдоподобное…

Ноги все еще автоматически переступают, и я вылетаю пулей в помещение офиса, потом, ничего не разбирая, никого не узнавая, вылетаю стремглав на улицу…

И это ее «мать твоя», я сначала, как «мать твою» воспринимаю, как ее ругательство, потому что, я ее плохо расслышала и сразу не понимаю… А затем, оно в меня, словно разрывными пулями в спину, в голову ударяет и от немыслимой догадки, словно разрывает на части! Она сказала: мать, мать твоя! Моя мать! Я не ошиблась? Она не ругалась, а так о моей матери высказалась? Потому я тут же закрутилась на месте от боли и осознания непоправимого…

Если бы не она, так я бы на того, да убила бы его! Убила бы!!!

А ведь, я чувствовала, каким-то неведомым чутьем, ощущала это в ней, нет, в нем… Нет!!! Нет, такого быть не должно совсем! Чтобы он и моя мать?!!! А может, она все же, ругалась и я не расслышала? Потому я сразу же к ней и назад!

Как я залетела назад, не помню, а только к ней на трясущихся от напряжения ногах, нет, не пришла, приползла…

Она, как сидела, так и сидит, понуро опустив низко голову и как будто — бы, спит.

Спит? Да как она смеет? И я, уже открывая рот и собираясь на нее закричать, что она ошибается, что она не права, потому что такого не было и не будет никогда!

— Иди ко мне, Котеночек… — вдруг, мне так мягко, сочувственно, что я, обливаясь слезами к ней сама потянулась…Обняла и прижалась, утопая в ее теле, тепле, а потом, поднимая глаза, расплываясь от слез с видением ее лица:

— Ну, почему? Почему?

Она гладит и нежно целует мое зареванное лицо.

— Мир жесток! Ты взрослеешь и тебе пора рассчитывать только на саму себя, как это делают настоящие и взрослые женщины.

— Ну, почему она? Она? Да, как она могла?

— Эх, девочка! Ты еще сама не испытала того, что чувствует и как хочет женщина, потому тебе многое будет еще не понятно. А вот мне все понятно!

— Что, что тебе понятно?

— А то, что ей так давно не достает, чего ей так хочется больше всего в жизни, то рядом и само в руки дается ей и так ее соблазняет…И не каждой, особенно, для молодой и покинутой всеми молодой женщины хватает выдержки и к себе уважения, чтобы не принять и устоять. Не каждой…

— Но, у нее же, есть все! И потом, семья, а как же папка и я?

— А вот так! Сорвалась, не устояла и с головой, как обычная баба, в этот водоворот страстей и такой ей желанный, соблазнительный омут…

— Так что же, она с ним и в омут? Что и даже не по любви?

— А кто его знает, что у женщины в голове? Вот и ты, порой, сама ничего не понимаешь и ко мне лезешь и лезешь…

— И вовсе не лезу, скорее наоборот, это ты ко мне…

— Ну, вот, наконец-то чухался мой Котенок! Так ты, чей, а Котенок? Ее или уже со мной?

— Знаешь что! Иди ты…Ну, что у тебя за манеры? Я же к тебе с такой болью, за разъяснением, а ты?

— А что я? Я, как всегда! У меня все хорошо! Вот посмотри на меня! И я не одна и со мной рядом пригрелся такой хорошенький и миленький котенок, потому мне так хорошо!

— Ага, хорошо, а из твоей груди так и брызжит твое молоко…

— Что?

Потом она не стесняясь, при мне. — На подержи, — говорит, почему-то мне, хотя может халат свой спокойно сбросить, хотя бы и на пол.

Обнажилась, покоряя меня своими телесами, а потом, прямо передо мной, завела руки за спину и …

— Ну и где же здесь, что ты увидела у меня? — спрашивает, опуская на руки бретельки лифчика и удерживая внушительные опустевшие тряпичные мягкие чашечки лифчика в руках. При этом плавно покачивает передо мной своими отвислыми и прекрасными образованиями, полными, отвисающими, молочного цвета и с такими сморщенными, нежно-розовыми и выступающими сосками.

— А ты не на меня, а сюда смотри! Откуда у тебя эти следы на чашечке? — переключаю ее внимание.

— Да, откуда? Что-то я ничего не понимаю? Ты что-то об этом знаешь, скажи?

— Нет, дорогая теперь уже, ты! Ну и расскажи, почему это у тебя молоко из груди? Ты, что же, родила? Тогда расскажи мне кого и когда и я поздравлю тебя.

— А! — машет, как-то неопределенно рукой, наклоняясь, подбирает вещи, рукой придерживая отвисающие груди.

— Что, а? Скажи? Нет, ты не отворачивайся, говори!

— Что? — смотрит на меня с вызовом из-за плеча, покачивая обнаженной грудью. А потом!