Познание России: цивилизационный анализ

Такова общая модель. Соотнесемся с представлениями Ахиезера как наиболее зрелым из современных исследований. Прежде всего, здесь сказано главное — террор назван механизмом самоуничтожения общества. Не уничтожения одной частью общества другой, но самоликвидации общества как целого. Показана органическая связь террора с манихейской компонентой традиционного сознания. Раскрывается заданность террора эсхатологическим неистовством:

Ситуация… когда на часах было без пяти минут вечность, увеличивала ярость против затаившихся оборотней, которые, предвидя свою окончательную гибель, усиливали вредительские козни. Разрушение привычных форм жизни… при одновременном росте оптимизма и веры в светлое будущее… создавало фантастическое нравственное напряжение, находившее разрядку в ярости против врагов народа197.

Террор раскрывается в связи с чувством страха, массовой тревожностью, иррациональным (трудно объяснимым для субъектов деятельности) дискомфортом. Социологическая роль террора трактуется следующим образом: он предстает как механизм разрушения локального мира, обладающего «исключительной сопротивляемостью внешнему давлению». Иными словами, как механизм разрушения структур традиционного космоса на каждом уровне, в любом срезе общества. Все это хорошо согласуется с нашим видением и вписывается в предлагаемую концепцию.

Сформулируем некоторые положения, не нашедшие отражения в существующих моделях. Прежде всего, обсуждение проблемы обусловленности эпохи террора обходит вниманием один исключительно весомый аспект. Характерно, что его опускают не только обличители, но и защитники советской модели. Речь идет о культурнозаданной детерминации террора, вырастающей из качественного несоответствия массового исторического субъекта технологиям бытия, осваиваемым обществом в императивном порядке. При нормальном (эволюционном) ходе событий патриархальная масса такого объема, с такими характеристиками и такой мерой системности относительно, подчеркнем, относительно безболезненно, перегнивала бы полтора-два столетия.

Между тем промышленная революция носила характер неотвратимого императива. Либо задачу приведения исторического субъекта в соответствие с промышленными технологиями решало туземное правительство, либо — колониальная администрация198.

В СССР была реализована известная нам экономически организационная стратегия, продуцирующая террор на этапе адаптации патриархальной массы к новой жизни и базирующаяся на «подсистеме страха» (термин Г. Попова). Однако либеральная альтернатива в этом отношении принципиально ничем не отличалась. Для того, чтобы вписать наличного субъекта в промышленные технологии в рамках либеральной рыночной модели, необходимо было заставить миллионы людей рыться в мусорных ямах. Надо было ввести смертную казнь за украденную в лавке булку. Необозримая патриархальная масса могла быть частично (подчеркнем, всего лишь частично) адаптирована к промышленным технологиям только при условии, когда этот массив поставлен на грань вымирания. Так, чтобы у людей оставался единственный выбор — жизнь по законам промышленного мира или голодная смерть. Что, собственно, и произошло, но в рамках более естественной для данного общества модели.

Надо отдать себе отчет в том, что необозримая феноменология отечественного бытия, обозначаемая нами как безалаберность, безответственность, бардак, разруха, головотяпство, бестолковщина, хищения, постоянные нарушения всех и всяческих технологий, безмерная аварийность, одним словом критическая хаотизация социального космоса — суть выражение несоответствия массового культурного субъекта уровню технологий, используемых обществом: промышленных, административных, экономических, информационных, технологий быта и образа жизни и т. д. Речь идет не об узких маргинальных группах, а об основном массиве общества. Это относится и к сегодняшнему дню; семьдесят лет назад ситуация была гораздо более катастрофична, ибо дистанция между осваиваемой технологией и субъектом действия скорее уменьшается, чем нарастает (во всяком случае, на это хочется надеяться).

Заявленная нами проблема возникла не с коммунистами, и решение было найдено раньше. Ровно так же в XIII–XIX вв. не существовало иной возможности, кроме палочной дисциплины и шпицрутенов для того, чтобы превратить нетронутого патриархального крестьянина в солдата европейской армии, усвоившего строй, уставы, способного беспрекословно подчиняться, точно выполнять команды и т. д. Сама эта трансформация была столь сложной, что требовала десятилетий. Отсюда срок службы в 25 лет. И только после общекультурного «прогрева» глубинки, когда дистанция между качественными характеристиками крестьянской массы и требованиями армейской технологии хотя бы отчасти сблизились, государство пошло на реформу армии. В 1874 г. была введена всеобщая воинская повинность, срок службы снижен до 7 лет.