Познание России: цивилизационный анализ

В предреволюционные десятилетия художники и мыслители чувствовали бурление деструктивной стихии поверхностно христианизованного язычества, которая выхлестывалась наружу, разбуженная процессами модернизации. Обращаясь к роману «Бесы», Владимир Кантор полагает, что Достоевский затрагивает глубокие пласты национальной психеи, показав «массовое обесовление» общества, в основе которого — восстание языческой стихии232. Если переформулировать мысль Кантора в терминах настоящего исследования, речь идет об интуиции деструктивного потенциала грядущего всплеска языческой реакции в ответ на распад традиционного космоса.

Революция ознаменовалась широчайшей палитрой архаических эксцессов и тенденций в развитии общества. По всей стране шло уничтожение предметного тела зрелой цивилизации. Когда грабились и сжигались имения, прежде всего уничтожались не ненавистные гнезда эксплуатации, а гнезда чуждой культуры и противостоящего архаической деревне, разлагающего его образа жизни. Существует достаточно описаний луддитских разгромов и уничтожения фабрик. Крестьяне, грабившие экономии, уничтожали дорогое, высокопроизводительное оборудование и инвентарь. В массовом порядке актуализуются ярко выраженные догосударственные, архаические модели социальности: работорговля, военно-демократическая стихия, собственно язычество. О работорговле пишет Горький:

В Феодосии солдаты даже людьми торгуют: привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок и продают их по двадцать пять рублей за штуку (1918 г. 16 марта)233.

Бесчисленные банды и революционные отряды самых разных политических оттенков, от анархистов до эсеров, были не чем иным, как калькой догосударственных военнодемократических образований. Все это — целостная волна сброса исторически последующего цивилизационного опыта. За сбросом с необходимостью следует актуализация предшествующей целостности.

Н.Н. Козлова, обращаясь к процессам, происходившим в сельской глубинке во время Гражданской войны и первом послереволюционном десятилетии, отмечает регенерацию языческих представлений. Народы, относительно недавно принявшие православие (коми-зыряне, вепсы-чухари и т. д.), бросали иконы и возвращались к старым языческим богам. Близкие процессы шли в русской деревне. Как отмечает наблюдатель-этнограф, редко кто скажет «бог», но всегда «боги» — Микола — бог, Илья — бог, грозная Казанская Богородица — бог. Этнографические наблюдения свидетельствуют и о феноменальном распространении колдовства и чертовщины234. Как замечает Е. Ивахненко, участие масс в разорении церквей в послереволюционные годы свидетельствовало о мощном реванше языческого сознания в значительном слое народных масс и задавалось этими импульсами235. Роль языческих импульсов и представлений в русской революции еще предстоит осознать.

Перед нами стоит более частная проблема. Человеческие жертвоприношения — одна из компонент языческого культурного космоса. Реванш языческого сознания создавал атмосферу, в которой актуализация жертвоприношений как одного из базовых ритуалов была предопределена. Когда сталинисты пишут о «небывалом напряжении духовной жизни» народа, они говорят чистую правду. В мире, сорвавшемся и летящем в пропасть, в мире, где все менялось, где бесконечная тревожность была доминирующим ощущением, когда рушился стоявший тысячелетия космос, только единение архаической массы вокруг манихейской борьбы света и тьмы, единения в ритуале избиения бесчисленных врагов позволяло архаику выжить. Избиение врагов выстраивало мир заново. Объясняло его и объединяло «верных», несло в себе энергию страшного и завораживающего ритуала, обновляло космос. Террор разворачивался на фоне коммунистической эсхатологии и являлся неотъемлемой частью построения нового, прекрасного мира в рамках манихейского сознания.

Архаики — люди синкретические и, так сказать, довербальные. Они способны к мощным и глубоким переживаниям, но не способны к дискурсивному их выражению. Вспомним очень точную реплику героини Нонны Мордюковой в фильме «Председатель»: «Хороший ты мужик, но не орел». За нею стоит бездна смыслов и эмоций. На дистанции между узкой репликой и огромным полем смыслов строится не только эта сцена, но и образ героини. Тем ценнее для нас тексты некосноязычных поэтов и идеологов арахики. Обратимся к А. Дугину:

Смерть есть тайный двигатель жизни, именно она дает духовную насыщенность всему тому, что в посюстороннем мире представляется достойным, благородным и интересным. Dulce et decorum est pro Patna mori. “Сладко и благородно погибнуть за отечество”… Вообще, все вещи, за которые считается достойно умереть, уже сами в себе несут нечто от Смерти… Все, что превышает индивидуальность, достойно того, чтобы отдать за него жизнь.236