Познер о «Познере»

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: К сожалению, то, что я считаю, не имеет значения, потому что есть определенные тенденции сегодня в мировом изобразительном искусстве и вообще в искусстве, в литературе, в концептуальном искусстве, в актуальном искусстве — стремление быть очень жестоким и безжалостным, то есть уничтожать вообще эстетический идеал. На мой взгляд, Тарантино в этом смысле преуспел, потому что он, конечно, постмодернист и талантливый человек, который не ограничивает себя. Вспомнил пример: когда-то давно жители одного города изгнали после театрального представления артиста за то, что он заставил их рыдать и сам плакал настоящими слезами. Они говорили: «Трагедия должна быть сухой» и выгнали артиста из города. Дай к тому же мне кажется, что кровь в принципе необходима, если есть страдания. Можно делать страшные картины — скажем, у Бергмана есть великие картины, где насилие показывается, но там есть такая художническая боль, что это оправдывает себя. А если человек делает это с абсолютно холодными руками и глазами для того, чтобы шокировать кого-то, то это безжалостно и, мне кажется, уходит за пределы искусства. Потому что кино, к сожалению, — вообще вещь вульгарная. Образ сам по себе вульгарен, он уже как бы переварен, он ничего добавить не может. Искусство же всегда должно апеллировать к воображению. Почему поэзия велика? Потому что мы воображаем массу вещей, которые скрыты за словами. И Брессон, замечательный режиссер, сказал: «Очень важно не ошибиться в том, что показываешь. Но еще важнее не ошибиться в том, что не показываешь». Потому что это обращается к фантазии. И иногда вещь страшную можно показать одним штрихом или просто как у Копполы в замечательном фильме «Conversation»: там убийство — матовое стекло, на которое брызжет кровь, и мы можем себе представить весь ужас произошедшего. Кино имеет способность избавиться от своей вульгарности, взывая к отраженным образам.

В. ПОЗНЕР: Сейчас хочу напомнить наш давний разговор:

«В. ПОЗНЕР: Было время, когда ценность человека в какой-то степени определяли в зависимости от того, как он отвечал на вопрос: «Где вы были 19 августа 1991 года?» Насколько я помню, ты в это время ехал в Шереметьево?

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Да, уезжал. Мне было страшно, что закроют границу. Я не могу жить в стране, если нельзя уехать. Я немало времени прожил в Советском Союзе и всю жизнь думал о том, когда наступит время, когда удастся уехать из страны. Вообще, мне кажется, патриотизм начинается с возможности уехать. Я боялся, что закроют границу. У меня на руках была годовалая дочка, я заканчивал картину «Ближний круг» и потому решился: надо мотать, а то завтра закроют, и я не выеду.»

В. ПОЗНЕР: Ты, очевидно, полагал тогда, в девяносто первом, что уезжаешь надолго?

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, я думал, что ненадолго, честно. Но все равно и сейчас уехал бы мгновенно в такой ситуации.

В. ПОЗНЕР: Ну, сейчас уже другое время. Ты все-таки проводишь там, если я не ошибаюсь, больше времени, чем в России.

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Нет, поровну. Я снимаю одну картину здесь, другую там.

В. ПОЗНЕР: Дом-то где?

A. КОНЧАЛОВСКИЙ: Дом там, где работаю. И там, где любят. А поскольку я езжу с семьей, то дом мой там, где моя семья и мои дети (у меня двое детей, которым 5 и 9 лет). Вот я знаю, что дети спят внизу, или наверху, или рядом — и это мой дом сегодня.

B. ПОЗНЕР: А ты не привязан к какому-то дому физическому? У тебя нет такого места, про которое ты говоришь: «здесь мне хорошо»?

А. КОНЧАЛОВСКИЙ: Я безусловно привязан к дому, в котором мы сейчас живем под Москвой, и где живут дети, — это материнский дом, в котором все комнаты как бы облучены мамой. Но мне достаточно иметь три фотографии и несколько книжек, которые должны быть открыты на определенном месте — и это будет уже мой дом. Я слишком много путешествую, люблю быть в разных точках мира. Но я терпеть не могу гостиницы, предпочитаю сразу что-то построить, хотя бы маленькое, но свое.

В. ПОЗНЕР: Почему Кончаловский-Михалков, а не просто Михалков?