Позови меня трижды

Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.

- Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я Вашу жабу Тереху покажу?

- Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!

- А что Вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!

- Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего...

- Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его...

Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я..."

Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".

Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.

* * *

После этого случая Катя все не могла заставить себя пойти в соседний дом навестить Макаровну. Ей и так хватало с лишком того, что она теперь видела и слышала и днем, и ночью. Катя знала, что скоро это пройдет, но тянулось это недели две, не меньше. Сквозь лицо классной руководительницы, которая ругала ее за ошибки в неправильных дробях, проступал мертвецки бледный лик с сомкнутыми веками. И Катя знала, что до конца учебного года их учительница, имевшая двух детей, не доживет. Что у ее детей уже в мае будет новая мама, к которой и сейчас ходит их отец, когда Ирина Леонидовна занимается с отстающими по алгебре.

Просто замечательно! Вместо того чтобы наколдовать себе хотя бы пятерку по геометрии, Катя теперь видела сквозь стены, как физрук прижимает к старому расстроенному пианино молодую учительницу музыки и обещает на ней жениться! Как будто ей первой он это обещает! И от этого первое время было совершенно некуда деться, но потом голоса стали затихать, внутреннее зрение затянулось туманом, и Катя перестала бояться смотреть в лица своих одноклассников. Как хорошо, как крепко забывается все в детстве! И она твердо решала, что к старухе больше не пойдет, не надо ей такого колдовства! Сами толком колдовать не умеют, а еще жаб мучают! Но потом она вспоминала, что у Макаровны иногда не бывает денег на хлеб, поэтому зайти все же придется. Рано или поздно.