Позови меня трижды…

Да, это мольба, просьба о любви. Напрасная просьба. В каждой просьбе привкус тления. Но как удержаться и не попросить? И когда слова твоей молитвы живому богу уносит ветер, ты уже видишь зарево конца. Бедное сердце, держись, сколько сможешь. В любви нет жалости, ибо стрелы ее — стрелы огненные. Не проси, никто не откликнется и не поймет, что ты просишь не ради себя, а только лишь для того, чтобы сохранить, не расплескать затухающий огонек на ветру. Одна, совсем одна. И как только погаснет твой огонек, так сердце твое погрузится во тьму отчаяния… Чем же ему успокоиться, бедному сердцу?

* * *

По окончании месячного отпуска за свой счет, Катю вызвали в институт. Втайне она лелеяла надежду, что ей дадут хоть какую-то работу, чтобы под благовидным предлогом она смогла немедленно покинуть фирму Валеры. Она чувствовала, что непрерывные подсчеты каждого его финансового шага не объединять их, а лишь сеют холод и недоверие.

Но вызвали ее в институт с одной маленькой просьбой — написать заявление по собственному желанию. Заведующая отделом кадров с нескрываемой завистью сказала, что немногие у них из института сумели устроиться так, как Екатерина. Это же надо! Одновременно иметь мужа Карташа и любовника — самого Валета!..

* * *

Кровавыми каплями на белый снег скатерти ложились перед ней червонные хлопоты, слезы и свидания. А сквозь бубновые квадратики с усмешкой глядели на ее терзания соперницы, и почему-то благожелательной крестовой дамой в пасьянсе всегда всплывала Наина, хотя Катя изначально загадывала ей переменчивую бубновую масть… Ни облегчения, ни надежды не давал ни один из ее раскладов.

Дожидаясь Валерия с очередного "культурного мероприятия", Катя доставала карты и горестно спрашивала саму себя: "Валерочка, любишь ли ты меня? Скажи! Ну, что тебе, жалко, да?"

Как же ей нужны были эти слова! Как ей надо было, чтобы он позвал ее! Ведь тогда бы все было не напрасно и ей не надо было бы делать то, на что она никак не могла решиться… Всем многолетним одиночеством, давившей душу невыносимой горечью, она выпрашивала эти слова, допытывалась и в минуты близости. Изголодавшееся сердце устало ждать. Оно ждало, пока были силы. И ее настойчивый шепот тянул Валерия из блаженной истомы после длинного, длинного дня. Ему хотелось просто уснуть на ее плече, а она, выворачиваясь, с новой силой кидалась к нему с ласками и глупыми вопросами. И что-то внутри восставало против ее настойчивости, что-то не позволяло ему окончательно поддаться мягкой неге ее тела. Что-то мешало до конца слиться с ней, назвав ее всеми именами, которые звучали в нем, придумать ей новые и сказать о любви. Это означало бы отказаться от слишком многого в наступившей для него жизни. Для этого нужно было бы и кое-что признать из того, о чем Валерий предпочитал не вспоминать в постели с Катей.

Нет, не удержалась Катерина. Она знала, знала, что нельзя даже намеком выдать, показать Валерию степень своей теперешней зависимости от его слов, улыбки. Но слабость женского сердца выдала ее с головой. Ей хотелось ласкать его, прижимаясь всем телом, шептать безумные слова, понятные только им двоим. Ей хотелось возместить все, в чем до нее обделила его судьба. И она в наивности своей полагала, что весь мир вокруг должен был перемениться, озаренный светом и смыслом ее неожиданно проснувшейся любви. Горькой, как полынь, любви.

Жадная страсть в Валерии уступала место снисходительности, а потом и привычке. Она была в его безраздельной власти, но кто мог научить его пользоваться этой страшной, отчаянной властью над прилепившейся к нему душой? Он до сих пор считал Катьку той милой девочкой, вышедшей когда-то в начале зимы к ним во двор в белых как снег валенках. Сколько лет прошло с тех пор, но в отношении к ней он так и не повзрослел. Он давно, очень давно забыл, что именно она поменяла его судьбу, помогла в самых его первых шагах на воле. И он так и не понял, что теперь имеет дело уже со зрелой женщиной, не с наивной девочкой, придавленной условностями девичьего этикета и комплексами. По мужской привычке он считал, что всему, чего он достиг в жизни, он обязан только себе, и по той же самой привычке Валерий спокойно занес Катю в список своих мужских побед, как только она, со стоном раскинулась перед ним в своей беззащитной наготе.