Позови меня трижды…

— Все же какая ты еще дура, Катька! Помру я скоро, Катюша, меня уже предупредили. И ухожу Макаровной, а ведь когда-то была я Маргариткой-Маргаритой, но очень недолго, этого уже и не вспомнит никто, потом я стала Маргаритой Макаровной, а вот теперь… Теперь мне дела земные надо завершать. А кому эти дела-то передавать? Все вокруг комсомолки, пионерки, тимуровки… Все уверены, что жизнь у них теперь другая.

— Конечно, другая! Вы просто очень отсталая, Макаровна! У вас даже телевизора нет!

— Зачем мне телевизер? На чо нынче смотреть-то? Меня старое время тянет сильнее всего. А вы вот игрушкам электрическим больше, чем душе своей верите. Скоро песни петь сами перестанете! А зачем, если радиола есть? И плясать не будете, а по телевизеру будете на других смотреть. А потом, вот ты мне не поверишь, но будет такое время, что люди не будут любить друг друга, а просто картинки неприличные посмотрят или кино с голыми женщинами прямо по телевизеру! Я это в шарик хрустальный видела, да! Ну, это ты, конечно, еще не поймешь…

— Да я уж все это знаю! Мы уже тычинки с пестиками прошли. А у Таньки есть учебник по анатомии, там младенец в животе нарисован.

— Вот! А нас Шопену в твои годы учили! А цветочки нас учили акварелью без карандашного наброска рисовать! И мальчишек этих близко не подпускали!

— И чо хорошего? И зачем мне тогда этот ваш Шопен без мальчишек?

— А какая великая была страна! — покачала головой старуха.

На стол, кроме чашек, вазочек цветного стекла и варенья двух сортов, Макаровна выставила большой пузатый флакон из под духов. Закрывашка у флакона была тоже вроде как стеклянной в виде большого круглого шарика.

— Сейчас чаю напьемся и будем судьбу ворожить, счастья пытать. Бутыль эта настоящего горного хрусталя. У меня много таких вещичек! От тетушки моей досталось, она со странностями старушка была. Я в шар редко смотрю, клиенткам больше на картах гадаю, с них и этого будет! Но, между нами, толку-то от карт не много, они же, иной раз, только желаемое за действительное выдают. Просто узнаешь, чем человек живет, дышит, совет какой от себя дашь. А-а, больно они им нужны, мои советы!

— А вы Валерку можете из тюрьмы вернуть?

— Нет, не могу, да и не хочу, если честно. И тебе вот за каким хреном надо все это, а? Ты душу вначале вырасти, а потом и… Ладно, ты пока шарик вынь, да в руках погрей, а я налью в бутылку елею.

Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.

— Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я вашу жабу Тереху покажу?

— Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!

— А что вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!

— Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего…

— Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его…

Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я…"

Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".

Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.

* * *