Позволь мне солгать

Теперь я жалею, что не начала стучать в окно машины. Что не позвала на помощь ту женщину в «фиате». Что не попыталась выбить стекло. Я могла бы сделать хоть что-то. Что угодно. Какая мать не попытается спасти свое дитя?

Много лет назад я как-то шла домой от подруги, и какой-то мужик попытался затащить меня в свою машину. Я дралась с ним, как загнанный зверь. Ударила его так сильно, что заставила отступиться. «Шлюха ё…я!» – ругнулся он и уехал.

Тогда мне даже не пришлось задумываться, что я делаю. Я просто начала его бить. Сопротивляться.

Так почему я не сопротивляюсь сейчас?

Мама указывает дулом пистолета в угол парковки.

И я иду туда.

Дело не только в пистолете. Дело в том, кто она. В том, что я словно запрограммирована быть на ее стороне. Так бывает, когда тебя предает лучший друг или вдруг бьет возлюбленный. Ты не можешь сопоставить происходящее с личностью человека, которого так хорошо знал. Намного легче сражаться с незнакомым человеком. Легче ненавидеть незнакомого человека, чем того, с кем тебя роднит кровь.

Снаружи доносится звук, напоминающий автоматную очередь. Взрывы в небе. Фейерверк. До полуночи еще час, кто-то начал отмечать наступление Нового года раньше. На парковке ни души, все жильцы дома либо в своих квартирах, либо отправились куда-то праздновать.

Дверь лифта открывается, и мы выходим в устланный ковром коридор. Квартира Марка – в торце, и когда мы проходим мимо двери его соседей, из их квартиры доносятся восторженные вопли, перекрывающие гремящие рождественские хиты. Если дверь не заперта – не открывать же каждому новому гостю, да и будут те, кто захочет выйти, – я могла бы распахнуть ее и оказаться у соседей уже через мгновение. Среди людей я буду в безопасности.

Я даже сама не осознавала, что замедлила шаг. Все мое тело напряглось перед этой последней попыткой спасти свою жизнь – спасти жизнь Эллы, – но, наверное, я чем-то выдала себя, поскольку что-то толкает меня под ребра, и маме даже не нужно ничего говорить, чтобы я поняла: она приставила к моей спине дуло пистолета.

Я иду дальше.

Квартира Марка выглядит совсем не так, как в моих воспоминаниях. Кожаный диван поцарапан, кое-где обшивка порвалась, и на подлокотнике из прорехи выглядывает синтепон. Деревянный паркет испещряют подпалины от сигарет. Мусор, оставленный предыдущими жильцами, уже убрали из кухни, но вывести запах оказалось не так просто, и от вони у меня начинает першить в горле.

Напротив дивана стоят два кресла, оба невероятно грязные, на одном видны следы краски, а на втором скомканы мягкие шерстяные пледы, которыми Марк обычно прикрывал спинки кресел.

Мы стоим посреди комнаты. Я жду, что мама прикажет мне что-то сделать или хотя бы заговорит со мной, но она молчит.

Она не знает, что делать.

Она понятия не имеет, что делать с нами теперь, когда притащила нас сюда. И почему-то осознание этого пугает меня куда больше, чем если бы у нее был какой-то конкретный план. Теперь может случиться все что угодно. Что она может натворить – неведомо.

– Отдай мне ребенка. – Мама сжимает пистолет обеими руками, сцепив пальцы, как для молитвы.

Я качаю головой и прижимаю к себе Эллу так крепко, что она опять заходится плачем.

– Нет. Ты ее не получишь.

– Отдай! – Мама в истерике.

Мне хочется думать, что кто-то услышит вопли Эллы, постучит в дверь, спросит, все ли у нас в порядке, но стены трясутся от музыки в соседней квартире, и даже если бы я закричала, позвала бы на помощь, никто бы не пришел.

– Положи ее на кресло, а сама отойди в другой угол комнаты.

Если мама меня застрелит, никто не спасет Эллу. Я должна выжить.

Я медленно подхожу к креслу и кладу Эллу на скомканные пледы. Малышка всматривается в мое лицо, и я заставляю себя улыбнуться, хотя мне так больно отпускать ее.

– Иди! – Она снова взмахивает пистолетом.

Я подчиняюсь, не сводя глаз с Эллы. Мама берет малышку на руки, прижимает к груди, укачивает ее: «Ш-ш-ш». Как настоящая заботливая бабушка – если бы не пистолет в руке.

– Ты убила папу. – Я все еще не могу в это поверить.

Мама смотрит на меня, словно она вообще забыла, что я тоже в комнате. Ходит туда-сюда, из одного угла в другой, но уже непонятно, успокаивает она Эллу или саму себя.

– Это был несчастный случай. Он… упал. И ударился о столешницу на кухне.

Я зажимаю рот ладонями, пытаюсь сдержать рвущийся наружу крик при мысли о том, как папа лежал на полу в кухне.

– Он… он был пьян?

Это ничего не изменит, но я пытаюсь понять причины, осознать, как так вышло, что я и моя дочь оказались пленниками в этой квартире.

– Пьян? – В глазах мамы на мгновение проступает недоумение, но затем она отворачивается, чтобы я не видела выражения ее лица. Она молчит, а когда заговаривает вновь, то пытается сдержать рыдания. – Нет, он не был пьян. Это я была пьяна. – Она опять поворачивается ко мне. – Я изменилась, Анна. Я уже не такая, как тогда. Та женщина умерла – как ты и думала. У меня был шанс начать жизнь заново, не повторять прежних ошибок. Никому не вредить.

– В каком смысле «не вредить»?

– Не совершать ошибок.