Позволь мне солгать

– А что мне оставалось делать? Потерять и Тома тоже? Вскоре твой дедушка заболел, и нам с Томом пришлось заняться семейным бизнесом, да и ты уже была на подходе, да и вообще – дела давно минувших дней. – Он встряхивается и поворачивается ко мне со своеобычным весельем.

Вот только теперь я знаю, что он притворяется.

И думаю, как часто я обманывалась вот так.

И обманывались ли мама с папой.

– Я люблю тебя, дядя Билли.

– Я тоже тебя люблю, кисонька. А теперь не пора ли нам вернуть тебя к твоей малышке?

Мы неспешно едем в город: дядя Билли ведет «порше» так, будто это «Тойота-Ярис». Он высаживает меня перед Дубовой усадьбой.

– Отсыпайся! – говорит он, в точности так, как когда я была маленькой. – А завтра мы с тобой увидимся.

– У нас будет отличное Рождество!

И я так действительно думаю. Билли не позволил прошлому предопределить свое будущее – и я не позволю. Мама с папой погибли, и, какими бы ни были обстоятельства их смерти, ничто этого не изменит.

Джоан должна вернуться с Эллой только через час. Не обращая внимания на пропитанную влагой одежду, я надеваю передник, готовлю и ставлю в духовку два противня с пирожками, а затем наливаю в кастрюлю красное вино, нарезаю в глинтвейн дольки апельсинов, добавляю специи и щедро сдабриваю напиток бренди. Я как раз убавляю огонь под кастрюлей до минимума, когда в дверь звонят. Сполоснув руки, я оглядываюсь в поисках полотенца. Дверной звонок разрывается.

– Иду я, иду!

Рита гавкает – всего один раз. Я опускаю ладонь ей на ошейник, натягиваю поводок – с одной стороны, чтобы остановить ее, с другой же, чтобы успокоиться самой. Рита тихонько рычит, будто заведенный моторчик, но больше не лает. Хвост ее бешено мельтешит, а значит, на крыльце не чужой человек.

Наша входная дверь выкрашена в белый, в верхней ее части – витражное стекло, расцвечивающее кафельный пол бликами света. Когда на крыльце кто-то стоит, тень тянется по полу, нарушая радужный узор. В детстве я обходила тень стороной, открывая дверь, даже приподнималась на цыпочки. Было что-то пугающее в том, чтобы наступить на чужую тень.

Зимнее солнце низко повисло над горизонтом, и очертания тени вытянулись, как в кривом зеркале, голова тени почти касается перил лестницы. Как в детстве, я крадусь вдоль стены. Рите чужды мои суеверия – она бежит по тени, цокая коготками, пролетает последние полметра юзом и замирает перед дверью.

Я проворачиваю ключ. Распахиваю дверь.

А затем на мир обрушивается тишина, и я чувствую только биение крови в ушах. Я вижу, как по улице проезжает машина, но не слышу ее. В ушах стучит все чаще и чаще, и я хватаюсь за дверную раму, чтобы не упасть, но этого недостаточно, колени у меня подгибаются, и… этого не может быть. Не может быть.

Но на крыльце… другая… и все-таки та же…

На крыльце, живая, стоит моя мать.

Часть II

Глава 27

Анна

Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?

Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.

На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.

– Мама? – шепчу я.

Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.

Она открывает рот, но похоже, что не только я онемела. Я вижу, как слезы каплями повисают на ее ресницах, катятся по щекам, – и чувствую влагу на своем лице.

– Мама? – уже громче, но все еще неуверенно произношу я.

Я не понимаю, что происходит, но и не хочу этого знать. Мама вернулась ко мне. Мне дали второй шанс. В груди давит, и мне кажется, что ребра не выдержат бешеного биения сердца. Я отпускаю Риту – мне нужно высвободить руки. Не могу дышать, мне нужно коснуться своего лица, ощутить свое физическое присутствие в реальности. Но как это может быть реальностью?

Этого не может быть.

Не может быть!

Рита принимается прыгать вокруг мамы, лижет ей руки, жмется к ногам, скулит, безудержно бьет хвостом. Мама сбрасывает оцепенение, сковавшее ее, как и меня, и нагибается погладить Риту. От этого привычного жеста я невольно охаю – и прихожу в себя, словно выныривая из-под воды.

– Ты… – Слова даются мне с трудом, будто я только научилась говорить. – Ты правда здесь?

Она выпрямляется. Вздыхает. Уже не плачет, но в ее глазах такая боль, будто это она скорбит по мне. Жизнь песком струится у меня под ногами, и я больше не знаю, что реально, а что нет. Может быть, весь прошлый год был кошмаром? Или это я умерла? Мне так и кажется. Голова у меня кружится, колени подкашиваются, и мама делает шаг вперед, протягивая ко мне руку, чтобы удержать.