Позывной «Пантера»

Йен одно время сидел вместе с русским десантником, тот на пальцах объяснял англичанину, что хочет бежать. Но Йен, глядя на изуродованного пленника, качал головой: десантник получил серьезную травму головы, часто впадал в прострацию и повторял одни и те же цифры, обращаясь к товарищам по несчастью: «Восемь километров в длину и четыре в ширину», тут же приводил другие данные, касающиеся размеров Панкисского ущелья: «Восемнадцать в длину, два – в ширину»; он походил на «дауна» из кинофильма «Человек дождя». Шагал по подвалу, словно мерил ущелье, ставшее для него конечным пунктом назначения: за два месяца до освобождения Йена десантника забили палками прямо перед маленьким зарешеченным оконцем подвала.

Тронуться умом можно было не только от близости с российской границей – это перевал Шатили, но и от бездействия грузинских властей. С трудом, но можно было бы понять их, если бы чеченцы облюбовали неприступный край – среди непреодолимых гор или непролазных болот, – однако в селах Панкиси есть хорошая телефонная связь, регулярное автобусное сообщение. И много чего, что никак не поддавалось объяснению. Как объяснить поведение маленьких чеченцев, детей, которые играли в войну, «мочили» русских, а в перерывах бегали мочиться в окна подвалов, где томились не только русские, – русские для них, во всяком случае, те, кто сидит за решеткой, с ними можно делать все, что угодно, даже взять палку и размозжить пленнику голову.

... В тот раз кистинец затронул другую тему, о свободе, которая наконец-то пришла к англичанину.

* * *

Йен согласился встретиться с человеком из российского посольства в Лондоне в кафе, расположенном в бедном квартале столицы Англии Докландсе. Отклонил возникшую идею уведомить о просьбе военного атташе местные власти. Поначалу он полагал, что обязан кому-то, хотя бы английской разведке, не говоря об организации, на которую работал, – Миротворческую миссию на Северном Кавказе он покинул по причине ее недееспособности, бесполезности в вопросах мира и права: ни того, ни другого на свете не существует, лишь их муляжи. В этом Йен Шоу убедился на собственной шкуре. Ладно бы там речь шла о поединках с ветряными мельницами...

Все же он кривил душой, затрагивая тему «Панкисского ада»: будто бы он ни на минуту мысленно, разумеется, не хотел возвращаться к грязным и душным подвалам, спертому воздуху в них, который резко, до головокружения, до потери сознания контрастировал с чистым и пьянящим горным кавказским воздухом, – он часто возвращался к этой теме, работая над книгой, которой успел дать, по собственному мнению, острое название: «Чеченский табор». Оно изначально затрагивало вопросы о скопище самых что ни на есть одиозных чеченских полевых командиров, которых, согласно данным Минобороны РФ и пресс-службы ФСБ, уничтожают чуть ли не ежедневно, а они восстают, как птица Феникс, из пепла, и о многотысячной толпе бородатых «беженцев» из Чечни, нашедших приют у «двоюродных» родственников-кистинцев (или кистов – род вайнахов). «Чеченский табор» – эта словесная находка порадовала бывшего представителя Миротворческой миссии на Северном Кавказе.

За одиннадцать месяцев плена Йен столько узнал и пережил, что хватило бы не на одну книгу. Однако, собираясь на встречу с российским атташе и завязывая галстук перед зеркалом, думал о том, что, может быть, сумеет узнать нечто новое. Об обоюдном интересе, как ни странно, англичанин не подумал. Может, оттого, что был уверен: обоюдного интереса не существует вовсе, всегда одна сторона уступает другой, иначе согласие, как таковое, можно смело отнести на кладбище.

Он стал завсегдатаем модного лондонского клуба в Сити, не так часто посещал престижные кафе, где сама атмосфера заставляла позабыть о работе, где чисто мужское общество обсуждает вопросы, касающиеся слабой половины пола. «Женщины – не решение всех проблем, но все разговоры сводятся именно к ним». То не было девизом какого-то модного или старомодного движения, не виделось призывом, но, как бы то ни было, в клубе Йен и его новые товарищи отдыхали.

Именно там англичанин отдыхал от воспоминаний о панкисском аде.

После – окунался в него с головой. Перед глазами проплывали ужасающие картины расстрела одного пленника, убийство другого; кровавый кашель соседа, переходящий в предсмертный хрип; плач – детский, поражающий в самое сердце – двадцатилетнего солдата, его попытка уйти из жизни при помощи скрученной из обрывков одежды веревки, вялая попытка товарищей отговорить беднягу...

Пленные осетины-нефтяники за какую-то провинность получили по сорок ударов палками. Один не выдержал побоев.

Иногда воспоминания резали по живому, а иногда расплывались, размывались. Самое четкое, что мог воспроизвести Йен, – это простые, но в то же время страшные слова:

Я БЫЛ ТАМ.

Был.

Там.