Позывные Зурбагана

Вода была так холодна, что обжигала, как кипяток, Я отлично плавал, умел нырять, но… сколько я мог протерпеть не дыша? Сколько еще осталось мне минут, секунд?

Страх рванулся во мне и повис тяжелыми гирями, от которых руки и ноги сразу стали ватными…

Страх был смертелен, и я решительно оборвал тяжелые гири.

Глаза у меня были широко раскрыты, и я понял, что посветлело. А в следующую минуту я ударился головой о лед, как о потолок. Подо льдом было свое течение, и оно отнесло меня — куда, в какую сторону?

Я бился о лед, как птица, залетевшая в комнату, бьется об оконное стекло. Но я подавил в себе страх, зная, что тогда мне конец.

Начались муки удушья. Я знал, что мне осталось сознавать самое большое — две-три минуты, затем придет мрак.

— Спокойно, Андрей! — приказал я себе. — Спокойно.

Я медленно повернулся вокруг своей «оси», всматриваясь в толщу воды, ища, где светлее. Мне показалось, что слева вроде посветлее, и я поплыл туда, стукаясь головой и плечами о толстый лед. Я задыхался. Удушье сжимало горло, раздирало грудь, в глазах потемнело, ноги свело судорогой, рук я не чувствовал. Сколько я уже был в воде — минуту, три, пять, больше? Больше человек не выдержит, я об этом знал.

И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.

Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли… Мысли — тысячи образов — работали сразу по множеству каналов одновременно — никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно „вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему — к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину — Россию — от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать, — нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее… уже не жить!

И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем, — как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу — родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.

— Сыночек! — шепчет Никольский. — Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского — не таким, каким я видел его в больнице — умирающим, но молодым и прекрасным.

Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?

Кому — память,
Кому — слава,
Кому — темная вода!

Мне досталась темная ледяная вода, и даже не на войне.

Но не в ледяных водах Байкала мне суждено было умереть (признаться, мне вообще не верится, что я когда-нибудь умру). Жизнь дала о себе знать болью, тошнотой, ознобом — суровое пробуждение.

Я лежал животом на чьем-то колене, голова и ноги на льду, кто-то решительно хлопал меня по спине. Ветер нес тысячи острых иголок.

— Хватит, — послышался чей-то знакомый голос, — вода уже вся вышла. Ребята, он дышит! Не надо никакого искусственного дыхания.

— Он пришел в себя. Андрюша!!!

— Мы его простудим.

— Одевай его скорее.

— В машину сначала.

Вокруг меня столпились шоферы — испуганные, сочувственные, суровые, обветренные, но какие ласковые, добрые лица.

— Где Виталий? — спросил я, и меня вырвало остатками воды.

— Нахлебался парень! — вздохнул кто-то.

Меня перенесли в кабину вездехода — я порывался идти сам, — мельком я видел бледное с закушенной губой лицо Тани Авессаломовой, она… она снимала мое спасение. С меня стащили все мокрое, набросили сухое и укутали в тулуп. В кабине я увидел заплаканную маму и Виталия в одеяле.

— Ты разве тоже тонул? — спросил я.

— Он нырял, чтоб найти тебя, — сказал шофер Евдокимов, заворачивая вездеход назад в Зурбаган. Это был головной тягач, проводники вместе с оператором Таней сели в грузовик. Машины уходили в обход разводья. Кто-то, кажется, шел впереди, осматривая лед. Я это видел боковым зрением — смотрел на Виталия.

— Ты нырял, чтоб спасти меня… в Байкал?! — несказанно изумился я.

— На длинной веревке, петлю надели под мышки, — неловко усмехнулся Виталий. — Хорошо, что веревка такая, подходящая, нашлась.

— Ни за что без веревки не выезжаем, — сказал Евдокимов и подергал себя за рыжий ус. — Байкал, он коварный, мало ли что случится. Вы согрелись, ребята?