Прага

— Если хотите, дорогая, можем поговорить и обо мне, но толку не будет. Хорошо: я, по большей части, самоучка, слушала пластинки, слушала других. Правда… — Джон наклоняется чуть ближе, надеясь, что это «правда» — сигнал: Надя набирает силу. — Правда, у меня был один учитель, когда я была девочкой, здесь, в Будапеште, и он был интересный человек… — Джон глубоко дышит, узнавая торжественный момент, когда отворяются древние врата, и за ними медленно открываются великолепные сады. Он выжидающе смотрит на Надю, потом на Эмили, опять на Надю, он как-то понимает, что стал косвенным предметом разговора, который оправдает его в глазах всех. — Он был выдающийся человек, Конрад. Мне было десять, а ему, наверное, тридцать три, когда он начал учить меня играть гаммы, правильно держать руки, читать ноты. Он был изысканный человек, у которого было трудное время с деньгами в годы после Первой мировой войны. Это был, кажется, 1925-й. Он был шпионом, понимаете, в Первую мировую. — Она улыбается Эмили, ждет реплики, но все молчат. — Как молодой студент-пианист, он жил во Франции, когда началась война. Он предлагал свои услуги как учитель детей, описывал себя их родителям как беженца от злодеев Габсбургов, выдумывал какую-то историю о конфискованных родовых землях, дурном обращении в плену у завистливых соперников, будто он не собирается возвращаться, пока его земли не освободят, и всё так дальше. И по чистейшему совпадению, как вы можете представить, мисс Оливер, папы этих детей имели обыкновение оказываться французскими военными и государственными мужами. Молодой венгерский пижон, слегка богемного типа, этакий Шопен, но притом, казалось, с хорошим воспитанием и деньгами. Они быстро к нему привязывались, родители. И конечно, люди обычно имеют склонность рекомендовать хороших слуг друзьям, тоже военным и правительственным, конечно.

Эмили прихлебывает шпритцер и слушает — ее напряженное внимание очаровательно, оно льстит. Джон слышит, как остальные шумы клуба отступают и растворяются в едва слышный ропот где-то далеко внизу.

— Конрад держал глаза и уши открытыми. Он заглядывал в ящики столов и в корзины для бумаг, едва представлялась возможность. И, конечно, он умел делать союзников из своих маленьких учеников. О да, дети ведь тоже слышат всякое и, ничего не подумав, делятся с другом, учителем фортепиано. Тайны имеют разную важность для разных людей, как вы, я уверена, знаете.

Джон рад, что Надя так старается поразить Эмили; кажется, она дала ему одобрение и вынимает лучшее, что у нее есть, дабы завоевать для него сердце девушки.

— И значит, раскрытие тайн тоже имеет разную важность. Два человека могут раскрыть одну и ту же тайну: для одного это предательство, для другого — игра. Детская игра. Конечно, когда ребенок узнает чужую тайну, она становится просто разменной монетой в разговоре, несколько гиней, чтобы купить чье-то внимание и уважение. Конрад знал это, он дарил внимание и уважение, щедро и серьезно. На самом деле это и был его величайший дар: не фортепиано и не обучение. Он был идеальный шпион у детей, он с самым тупым ребенком умел обращаться серьезно и уважительно. Вам знаком такой тип?

Надя отпивает «Роб Рой» и вытряхивает из пачки сигарету. Джон быстро встает, чтобы подать ей огня.

— По-моему, нам всем знаком такой тип. — Джон отвечает на абсурдный вопрос, и ему приятно, что Эмили смеется вместе с ним. Надя выдыхает дым, Джон глядит, как дым вьется и сплетается сетью серо-голубых жгутов вокруг их кружка, глядит, как дым пропитывает и потихоньку размывает всех остальных в зале, пока люди не становятся просто цветом и фоном.

— Он делал так, чтобы дети чувствовали себя важными, совсем взрослыми. Когда маленькая Софи или Женевьева говорила ему, что папа — который был, скажем, полковником в таком-то полку, — через неделю едет в Марсель, Конрад отвечал, что впечатлен зрелостью ее беседы. А жены! О да, разумеется, жены. Они тоже что-то находили в молодом красавце-виртуозе, любителе музыки, лишенном наследства бесшабашном аристократе. И здесь опять значение секретности переменно. Для этих жен учитель фортепиано был весьма романтической фигурой, но еще важнее — уже едва ли не последней возможностью в открытую наслаждаться жизнью. Они были жены тайных людей, и для этих женщин завести тайный роман было актом искренности, а не тайной. В постели с Конрадом они могли говорить о чем хотели; ведь он всего лишь учитель музыки, чего бояться? С ним не нужно соблюдать скучные, скучные предосторожности и осмотрительность, из которых состоят их будни, где они сходят с ума от скуки и одиночества, понимаете. Этим женщинам дико хотелось быть капризными, взбалмошными, а это, как вы, я уверена, знаете, вовсе невозможно, когда тебе приходится взвешивать каждое слово, просеивать каждую мысль. — Надя смолкла и пригубила «Роб Рой». — Милая девочка, надеюсь, я не утомляю тебя вещами, которые тебе уже известны?

— Ничуть, — отвечает Эмили с удивленным воодушевлением. — Это ужасно интересно. Пожалуйста, дальше.