Прага

Ансамбль в этот вечер был целиком венгерским — пожилые люди, преподаватели музыкальной академии. У трубача длинная борода, как у русского православного монаха; от носа до груди он походил на перчаточную куклу. Он что-то пробормотал в микрофон по-венгерски, и в публике засмеялись. Джон — аномально восприимчивый к любой вибрации вокруг себя, замечающий любые мелочи обстановки, — поболтал «уникум»; взболтанный ликер рисует по стенкам бокала тающие романские арки. Лидер ансамбля задает счет новой песне. Джаз, но отчетливо венгерский; ритм посверкивает осколками чего-то иностранного, взбрыками венгерской народной музыки, музыкой плащеносных всадников. Мелодия в миноре, странные интервалы и печальное настроение восточноевропейских танцев, но с быстрыми вспышками свинга и кручеными бибоповыми штрихами. Джон наблюдает, как тучный пианист, потея, производит эту странную новую музыку. Ему кажется, что его связь с другими людьми и даже вещами стала, пусть на время, тесной, но радостной, нисколько не стесняющей. И даже понимание того, что это лишь на время, — часть возвышенной ясности.

— О, конечно, да, в былые годы я знала нескольких шпионов. Им не нужно было мне признаваться, хотя некоторые признались. Парадоксально, шпионов обычно нетрудно распознать. Мне они всегда казались — Конрад тоже — слишком… ну, это трудная работа, наверное, но она не для тех, кто хочет жить полной жизнью, быть ближе к другим людям и к ощущениям. Думаю, они все чуточку странные. Чуточку грустные, если взять ваше слово.

— Наверное, — говорит Эмили, — наверное, это правда.

Джон, глаза на потолок, вертикально выпускает вверх струю дыма и кивает: правда, правда, трудная работа, странная и грустная. Эмили отпивает из бокала и слушает группу, потом спрашивает Надю, бывала ли та когда-нибудь в Соединенных Штатах.

— О да. Я много лет жила в Сан-Франциско, играла на фортепиано и — надо полагать, совсем как вы для вашего посла, — организовывала светский календарь одного южновьетнамского генерала, который там жил в необъяснимо легкомысленном изгнании после вашей войны. Он закатывал много-много приемов. Помню, однажды…

Джон усмехается Эмили: Надя разошлась, она в редкой и чудесной форме, она околдует слушателей новым воспоминанием, ловко рассказанным, с добротной композицией, лиричным и эффектным, слегка невероятным, но вовсе не невероятным. В этой вероятности Джон не сомневается. Судьбы вроде Надиной должны существовать; он довольно читал и убедился, что это так.

И вот, пожелав Наде спокойной ночи и похвалив ее игру в антрактах, приняв ее благодарности за выпивку и за заметку и окунувшись в густую и липкую июльскую полночь, Джон удивляется и огорчается, услышав в словах Эмили насмешливое недоверие. Он провожает ее домой через мост Маргариты в Буду, Эмили горячо благодарит за то, что он познакомил ее с Надей. Она никогда не встречала такой очаровательной и забавной «старушки». Это наименование — «старушка» — сердит Джона. Он говорит с запальчивостью:

— Это неуместное описание. Это меньше всего ее характеризует, ты что, не понимаешь?

— А, извини. Боже. Тогда, может, великолепная лгунья? — со смешком предлагает Эмили. — Да ладно, ты ведь лучше меня в «Искренность», не говори, что не видишь эту женщину насквозь. Пианистка, выдумывающая истории. Хорошие, это правда. Я понимаю, почему она тебе нравится. Мне она тоже нравится, она такая забавная. Я тебя по правде благодарила за знакомство. Но честное слово, то есть, это красиво, но… — Эмили останавливается и смотрит Джону в глаза. — Джон, нельзя верить ничему, что говорит эта женщина. Ничему. Она наговорит чего угодно, чтобы тебе нравилась ее компания. Или чтобы проверить свои способности, или еще зачем-то. Да мало ли. — Эмили смотрит пристально. — Так обычно бывает с врунами, я хочу сказать.

Она поворачивается и идет дальше, а Джон еще секунду-другую стоит ошеломленный, глядя, как Эмили шагает вперед без него, до середины моста, где незаметный подъем неуловимо выдыхается в незаметный спуск.

Его обида непропорциональна — Джон это понимает в тот же миг. Не имеет никакого значения, что эти две женщины думают друг о друге. Но то, что Эмили не поняла, каким становится Джон рядом с Надей и какой могла бы стать она сама, что Эмили не была той, кого он в ней видел каких-то десять минут назад, пронзает его болью и не дает дышать. Джон бежит, нагоняет Эмили, хватает за руку, поворачивает к себе.

— Позволь кое-что у тебя спросить. Ты бы хотела, чтобы это было правдой, то, что она говорит?

Машины едут беззвучно, и волны мягкого света пробегают по ее профилю от щеки к носу, снова и снова, в неровном ритме.

— Какое отношение это имеет к..?

— Полное. Это имеет полное отношение ко всему. Тебе не хочется, чтобы мир был таким? — Джон гордится тем, что встал на защиту — не Нади, но целого мира, который она ему подарила.

Лицо Эмили меняется, смягчается, в нем — что-то вроде сочувствия.