Прага

— Так за что твой отец заслужил большое… ну, вот это? — спрашивает Эмили, почтенная матрона, втянутая в неминуемый разговор с ломящейся в двери проституткой.

— Как мило, — мурлычет Ники. — Не можешь сказать «на хуй». Охуенно мило. Самая охуенно прелестная штука, что я слышала за последние хуй знает сколько времени. У меня, нахуй, в глазах туманится, я хуею.

— Извини. Наверное, тебе это смешно. Но меня не учили все время сквернословить.

— Сквернословить? Тебя не учили сквернословить? О, Иисусе ебучий, какой восторг. Джонни, где ты откопал этого ангела? Ладно, не важно. Мой папочка заслужил большое ну вот это обычной скучной ерундой: пьянство, эмоциональная и физическая жестокость, инцест, ля-ля-ля…

— Да, у тебя, очевидно, была тяжелая жизнь, — говорит Эмили самым сладким голосом. — Это ужасно грустно. — Джон и Чарлз вертят головами, точно зрители на теннисном матче, переглядываются, дабы увериться, что еще существуют. — С другой стороны, — продолжает Эмили, дерзко, но спокойно устремляясь вперед, хотя лысую голову уже заливает красным, — быть может, он сделал тебя сильнее?

— Сделал меня сильнее? Ты что, ницшеанка чокнутая?

— Я хочу сказать, что, может, твой особый дар, художественный талант, твоя безусловно незаурядная личность, все это родилось из твоего неоднозначного опыта, и отец сделал тебя такой, какая ты есть.

— Что? — Ники начинает подниматься, но Джон хватает ее за руку. — Убери руки, — огрызается она и отдергивает свою, сжимая кулак. Но все же садится, только с ее губ на блузу Эмили летит маленькая звездочка слюны. — Так это он меня сделал? Иди ты на хуй, деревенщина. Меня сделала я. Ты хоть можешь понять, что это значит, милашка? Меня сделала я. МЕНЯ. СДЕЛАЛА. Я. Ладислав не делал ни хрена. Его участие ограничилось спермой, спасибо, блядь, большое.

Чем больше ярится Ники, тем спокойнее становится Эмили, и Джону кажется, он видит блеск удовольствия в ее неожиданной издевательской власти над разъяренной художницей.

— Ну, так кто идет ужинать? — спрашивает Чарлз.

— Нет, я иду домой. На хуй. — Ники поднимается и собирает вещи. — Ты знаешь, где меня найти, когда зачешется, — это Джону, стоя прямо за его спиной. — Она наклоняется и целует его вниз головой, крепко, пусть по необходимости неуклюже. Отстраняется; нитка слюны отзвуком поцелуя соединяет их рты. Она шепчет что-то едкое и липкое в его повернутое к окну ухо, потом обращается к остальным: — Чарли, как-нибудь увидимся. Пока-пока, сестра Мария-Катарина.

Ники уходит в молчании, Чарлзов смешок его оттеняет.

Составленное Джоном трио выходит в прохладную темноту площади Вёрёшмарти, срезает путь мимо заросшего строительными лесами «Кемпински» на площадь Деак, идет по проспекту Андраши, соображая, где поесть. Мысли Джона ерошатся и спутываются на ветру: холодные намеренные провокации Эмили, Ники, шепчущая ядовитое благопожелание: «Выкинь этого деревенского дайка и приходи вечером ко мне». Он наслаждался зрелищем двух женщин, сцепившихся из-за него, и радовался, наблюдая, как наблюдает за этим Чарлз. Но в своем боевом спокойствии Эмили как будто упрекала его в неискренности: как может он быть с той, кто во всем столь непохожа на Эмили? Шагая, Эмили хранит это давящее обвинительное молчание (если не считать ее разговора с Чарлзом). Они изучают меню на ржавом металлическом штендере перед рестораном, и Чарлз бракует заведение. Очевидно, Эмили думает, что Ники напала на нее из ревности, или это Джон ее подучил, пригласив Эмили специально, чтобы она угодила в эту детскую засаду. (И вот они, как ни в чем не бывало, идут по Андраши, выбирая ресторан.) Но Эмили сражалась; она ревнует. И как великолепно она смотрелась рядом с Ники: активная, холодная, невозмутимая, точная, а Ники суетилась — колючий шар зазубренных вросших страхов и неуправляемых влечений. Сегодня Эмили рискнула быть открытой, сражаясь за него, наклонила свое сердце ровно настолько, чтобы оно отразило свет. Сказала, сколько могла, чтобы дать ему понять: она готова быть с ним. (Эмили с Чарлзом смеются над чем-то в обреченной и пыльной витрине магазина.)

Увертюра первых дождевых капель барабанит по тротуару, и следом нестройно, неуклюже проламывается сквозь облака весь оркестр. Чарлз кричит что-то о неприкосновенности наутюженных складок и ныряет в ближайший ресторан. Эмили двигается за ним, но едва Чарлз исчезает в тускло светящемся дверном проеме, Джон ловит ее за руку, и вдвоем они останавливаются наполовину в свете уличного фонаря и целиком под сыплющимся холодом.

— Что ты делаешь? — Эмили перекрикивает шум ливня, и Джон видит половину ее лица в тени, половину в капающем свете, и понимает, зачем она сейчас такая. Джон кладет ладони на ее холодные мокрые щеки и целует. — Что ты делаешь? — повторяет она (с той же громкостью, но с новыми акцентами) и отталкивает его: вторая женщина за пятнадцать минут.

— Ты меня запутала, — констатирует Джон.

— Похоже.

— Но так больше не должно быть. Кажется, ты попалась…

Она кивает.