Прага

— Прошу тебя. Перестань. Хватит. Уйми эту мелкую тряску, которую я слышу, ладно? Объясни мне кое-что: как я превратилась в такую, к которой ты приходишь поплакаться? Один раз — ладно, но это было маленькое чуднóе исключение. Я самый неподходящий для такой работы человек в мире. Не бывает человека, которого это интересует меньше, чем меня, ясно? Именно поэтому у нас есть правила дома. — Она опять вертит сиденье бедрами и хватает кисть.

— Ты ревнуешь?

Она запускает кисть кувыркаться через всю комнату — кисть ударяется в грязное ростовое зеркало со слабым «тик-клик-клик», оставляя на стекле два синих мазка.

— Боже мой. Люди, вы меня убиваете. Вы меня, блядь, убиваете. Если я и ревную, то, поверь мне, здесь нечем гордиться, мудила. Как же вы мне все омерзительны.

— Пожалуйста, поговори со мной. Я себя чувствую так, будто…

— Хватит, Джон, что бы ты там ни чувствовал, это жизнь, и далеко не самая интересная ее часть. Так что избавь меня.

Джон валится навзничь на ее постель и бросает в потолок заскорузлый, заляпанный краской теннисный мяч, ловит прямо у лица.

— Раз уж ты спросила — нет, я не трахнул свою крестьянку, хотя почему это заботит тебя, я постичь бессилен. Я знаю ее дольше. Я всегда чувствовал к ней, не знаю, как будто…

— Иисусе всеебущий. — Мольберт с грохотом валится на пол и на спинке скользит навстречу своему быстро приближающемуся двойнику. Джон ловит мяч на отскоке и замирает, одной рукой стискивая желтый ворс, будто окаменевшая кошка с клубком. — Слушай, тупица, мы тут все в кого-нибудь влюблены, понял? Поголовно. Каждый распоследний идиот, которого я только знаю. Это слегка утомляет. Если мы все начнем говорить о наших маленьких тайных болях, они перестанут быть тайными, и мы все будем такие одинаковые, что, наверное, друг друга поубиваем. — Ники смотрит на Джона в упор и тяжело переводит дыхание. Ее тон меняется — теперь он чуть спокойнее, принужденно добрый: — Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, уходи, дай мне поработать.

Джон лежит в своей постели. Бунгало Эмили настойчиво провозглашает свою опустелость, а телефон — глухое одиночество. Джонов автоответчик воспроизводит не меньше пятнадцати щелчков положенной трубки и одно длинное послание с угрозами от «Ли Райли, хочу пообщаться с вами по поводу некоторых жалоб от многочисленных лиц женского пола из состава сотрудников посольства, у меня, сэр, фактически несколько жалоб, поданных многими нашими леди о том, что можно классифицировать только как…»

Джон отключает запись. Он лежит в постели, и в голове звучат слова полюбившейся ему песни, хотя голос венгерский и незнакомый. Джон окунается в сон и выскакивает, как ребенок, преодолевший холодную морскую воду. В балконную дверь входит Надя, она несет с собой лунный свет.

— Это вопрос силы воли, Джон Прайс, — говорит она своим крепдешиновым голосом кинозвезды, — и сильные люди такого просто не допускают.

— Чего не допускают? — спрашивает он. — Чувств или разговоров о них?

— Вот именно, — отвечает она и садится ему на грудь — отчетливо слышен слабый хруст. Медленно, нежно она ведет своим молодым прозрачным лунным пальцем по его сомкнутым губам. Медленно, мягко просовывает палец ему в рот, сначала прозрачный лунный ноготь, затем старинный бесплотный сустав — поначалу это нежное сексуальное ощупывание. Внезапно Джону страшно, но он не знает, как управлять мышцами челюсти, чтобы воспрепятствовать вторжению, Ее ноготь режет мякоть Джонова языка — треск, будто рвется ткань, — потом легчайшим мимолетным прикосновением крошит зубы. Проткнутый содрогающийся язык остается на месте, а зубы сыплются в горло, забивая его, — все, кроме одного огромного моляра с аркой двух корней, вроде моржовых клыков, который она вынимает у него изо рта и держит двумя пальцами перед его широко открытыми мокрыми глазами. — Будет что включить в отчет, — шепчет она и старческой рукой касается Джоновой промежности, потом уходит тем же путем, каким пришла, через закрытую балконную дверь, забирая с собой лунный свет.