Прайд

Этот город серых камней,
Меня окружил, не давая уснуть,
В череде проносящихся дней,
Так хочу в глаза твои снова взглянуть.

А пока что, чужие дома,
Из окон за мной неотрывно следят.
Вроде — лето, но в сердце — зима,
Мы навеки расстались — так чувства твердят.

В небе пыльном повисла тревога,
Тени молча стоят у ворот,
Потерялась домой та прямая дорога,
Видно нужный давно пропустил поворот.

Странное дело, но когда я пытался вспомнить девушку, которой посвящал рифмованные строки, в памяти поочерёдно мелькали лица сегодняшних незнакомок: мотоциклистки, сестры охранника и ещё одной. Чепуха каая-то!

Покачав головой, я немного отпил из стакана и перелистал несколько страниц, остановившись на стихотворении, которое чёткостью написанных слов, выгодно отличалось на фоне остальных. Если перед этим непонятные ощущения приносили образы, вызванные прочитанным, то здесь я совсем перестал понимать, кому и при каких обстоятельствах мог такое написать.

Проклятие, да здесь даже почерк не походил на мой прежний!

Деревья шелестят вокруг листвой,
Как будто бы о чём-то говорят,
Их головы склонились над тобой
И ночь сквозь них течёт густой рекой,
А в листьях задержался звездопад.

Костёр танцует пьяно на дровах,
Зудит над головою мошкара,
Забудь про беспокойство, выбрось страх,
Позволь тебя согреть в моих руках,
Здесь не найдут тебя холодные ветра.

Смотри: среди стволов плутает тьма,
Испуганно глядит на наш костёр,
Как непривычно ночь сейчас нема,
А ты сегодня снова не сама
Отправишься, под утро, в свой шатёр,

Мог ли я писать стихи кому-то, кроме Марины и Оли? Кому-то, с волосами цвета живого серебра? Кому-то, у кого есть сёстры, с волосами такого же удивительного окраса?

Почти испуганно, я отложил тетрадку в сторону и задумался, поигрывая бокалом. Нет, понятное дело, по причине несчастной любви частенько приходилось употреблять горячительные напитки, причём иногда, до полного беспамятства, но такое…

Теперь три дряхлых тетрадки, с торчащими наружу листами, вызывали не приступ ностальгии, а излучали непонятную угрозу, словно внутри каждой притаился хищный зверь, готовый, в любую секунду, вырваться наружу.

Плюнув на всё, я поставил полупустую бутылку рядом с собой и некоторое время задумчиво барабанил пальцами по столу. Потом взял телефон и позвонил куму. В ухе некоторое время пульсировала бездонная тишина, а потом мне коротко брякнули про «вне зоны» и отключились. Ладно, не один Витёк способен прояснить ситуацию.

Позвоним Илье.

В этот раз тишины не было. Появилось другое. Тихие голоса шептали непонятное, временами прорываясь совершенно чётким: «Где ты?» и вновь сливаясь в глухое бормотание. Подождав пару минут, я обнаружил, что с точки зрения оператора веду активную беседу с абонентом и нажал кнопку отбоя. Творилась непонятная чертовщина.

Влив в себя полбокала коньяка, вкус которого почему-то сменился мерзким ощущением множества ядовитых игл, пронзающих нёбо, я взял последнюю, ещё непросмотренную тетрадь. Запах клопов начал вызывать отвращение, поэтому пришлось убрать и бутылку, и бокал.

Странная тоска плотно сжала горло, когда я уставился на прыгающие буквы, разбежавшиеся по серой бумаге, подобно львиному прайду на охоте. В верхнем левом углу темнели бурые мелкие пятна и теперь я чётко вспомнил ту ночь, когда испуганная Олька застала меня над тетрадкой. В одной руке я держал ручку, в другой — опасную бритву, с явным намерением приложить лезвие к горлу.

Тогда, по просьбе жены, я не пил несколько месяцев, даже не в силах вспомнить, что произошло. Осталась лишь глухая печаль, которая скребла сердце тупыми когтями.

Тьма подступает,
Ночь наступает,
Душа, перепуганной птахой,
Прочь отлетает.

Звёзды истлели,
В сердце метили,
Птицы, весенние песни,
Давно уж отпели.

Тени повсюду,
Магия вуду,
И никогда уж не статься,
Новому чуду.

Тесная клеть,
Песни не спеть,
Воду из Леты испить,
Уснуть, умереть…