Прайм-тайм

Анника покосилась на стоявшего рядом с ней репортера, увидела, что он очарован продюсершей, запоминал ее слова и выражения.

– Что случилось ночью? – спросила Анника. – Насколько я поняла, произошла настоящая драка в Конюшне.

Продюсерша достала еще одну сигарету, зажгла ее сама, затянулась.

– Меня там не было, – сказала она более резким тоном.

– Кто нашел ее?

– А что?

Анника пожала плечами.

Карин Беллхорн посмотрела на нее загадочно. Она курила какое-то время, прежде чем ответить.

– Я, – заявила она наконец. – Вместе с другими. И твоя подруга, Анна, и Себастьян, также Бэмби была с нами и Мариана.

– И Гуннар, – добавила Анника. – Он ведь открыл дверь. Карин кивнула:

– Гуннар, конечно, его легко забыть.

– Почему вас было так много?

Продюсерша посмотрела на нее снова, долго не отводила взгляда, внезапно рассмеялась.

– Какой хороший вопрос, – сказала она. – Почему так много?.. Ну, мы искали ее. Хотели с ней поговорить?

– О чем?

– У нас у всех имелись свои причины. – Она загасила сигарету, на этот раз окурок остался лежать на траве. – Увидимся, Боссе, – сказала она, послала ему воздушный поцелуй и направилась к своей машине.

– Уже ушли девять из одиннадцати, – констатировал репортер «Конкурента», когда Карин Беллхорн завела мотор своего «вольво» и направила машину в сторону выезда с дворцовой территории.

– Остались Анна и неонацистка, – подвела итог Анника. Боссе повернулся к ней с блеском в глазах.

– Вот черт, – сказал он. – Ханна – неонацистка? Об этом вы ничего не писали в вашей газете.

Ей следовало держать язык за зубами.

Он увидел ее досаду и рассмеялся от всего сердца:

– Я узнал бы это в любом случае.

Когда на дворцовый холм вышла молодая женщина, Анника уже знала, что репортер «Конкурента» был прав. Ханна Перссон из Катринехольма не скрывала своих политических симпатий. Ее щеку украшала татуировка в виде свастики.

– Вот идиотка, – прошептал Боссе.

Анника прищурилась от солнца, пытаясь рассмотреть черты лица девицы за татуировкой и вызывающим черным макияжем.

«Ханна из Катринехольма, не могла ли я знать ее? Нет, вряд ли. Ей было семь, когда я ходила в гимназические классы Дувехольмской школы. Она по-прежнему еще ребенок».

Судя по виду Ханны Перссон, в отличие от всех других пребывание во дворце особенно не отразилось на ней. Она шла легкой походкой, с любопытством смотрела по сторонам, все еще защищенная способностью всех подростков быстро отходить от тяжелых переживаний. Анника заметила некое подобие плохо скрытой улыбки на губах девицы помимо чуть ли не мечтательной мины, когда та перелезала через ограждение, и это по какой-то причине ее задело.

– Как ты познакомилась с Мишель Карлссон? – стало первым вопросом государственного телевидения, с ударением на «ты».

Ханна Перссон остановилась, неуверенно улыбнулась в телекамеру, маячившую в полуметре от ее лица. Анника медленно приблизилась, увидела синяк на лбу нацистки и царапину на ее шее.

– Я принимала участие в программе, – поведала девица, ее голос оказался чистым, как звон хрустального колокольчика, и абсолютно не сочетался с внешностью.

– И почему же?

В тоне тележурналистки явно слышались скептические и презрительные нотки, те же эмоции выражали ее мимика и жесты.

Ханна Перссон занервничала, облизнула губы, попыталась сохранить улыбку.

– У нас были дебаты, – сказала она. – Мы обсуждали феминизм и все такое.

– Почему ты оставалась там так долго? Тебя в чем-то подозревают?

Вопросы сыпались один за другим, камера жужжала, шмели и пчелы вторили ей.

Ханна Перссон сделала полшага назад, телеоператор последовал за ней, ее подбородок начал дрожать.

– Что… Почему такой вопрос?

– Тебя задержали дольше всех. Здесь ведь произошло убийство. Тебе предъявили обвинение в каком-то преступлении?

Тень пробежала по лицу девицы, пустила корни на нем и осталась. Анника видела, как ее глаза изменились, во взгляде появилась агрессивность. Когда она заговорила, ее голос звучал хрипло, в нем явно слышались нотки обиды.

– Послушай, старуха, – сказала она, – я больше не хочу с тобой разговаривать.

Репортерша государственного телевидения попятилась, держа микрофон вытянутым как оружие в направлении девицы.

– Ты убежденная неонацистка?

Девица презрительно дернула головой и надула губы, отчего стала выглядеть еще моложе.

– Я секретарь отделения нашей партии в Катринехольме, – ответила она, ее голос снова стал сильнее.

«Вот оно в чем дело, – подумала Анника. – Этикет. Она не простая пешка».

– Что ты думаешь об иммигрантах?

Девица встала, широко раздвинув ноги для большей устойчивости.

– Я за белую власть и за белую расу, – ответила она.

– То есть, по-твоему, иммигрантов надо вышвырнуть из страны?

Глаза девицы зло сверкнули.

«Кончай, – подумала Анника. – Ты все глубже роешь себе яму».

– Я считаю, шведы должны сами распоряжаться в своей собственной стране!

– По-твоему, надо убивать иммигрантов? Мишель Карлссон была ведь одной из них, не так ли?

– Вот как?