Прах Энджелы. Воспоминания

Миссис Лейбовиц глядит на нас с Мэлаки и качает головой. Ой, до чего вы тощие. Она так часто ойкает, что Мэлаки смеется и говорит «ой», и Лейбовицы смеются, и мистер Лейбовиц говорит слова, которые мы понимаем: when irish oyes are smiling . Миссис Лейбовиц так заходится от смеха, что вся трясется и держится за желудок, и Мэлаки снова ойкает, потому что знает, что все рассмеются. Я говорю «ой», но никто не смеется, и я понимаю, что «ой» принадлежит Мэлаки, так же, как Кухулин – мне, и пусть Мэлаки оставит себе свое «ой».

Миссис Лейбовиц, папа сказал, что у Фрэдди есть любимая сказка.

Мэлаки говорит: Сам, Сам, ой. Все снова смеются, но я не смеюсь, потому что не могу вспомнить, что после «Сам». Фредди бубнит с пирогом во рту: Самсон, а миссис Лейбовиц велит ему не разговаривать с полным ртом, и я смеюсь, потому что она взрослая, а говорит mouse вместо mouth . Мэлаки смеется оттого, что смеюсь я, и Лейбовицы смотрят друг на друга и улыбаются. Фрэдди говорит: не про Самсона. Моя любимая сказка – про Давида и великана Голиафа. Давид убил его насмерть – разом, бац камнем в голову - и мозги на земля.

На земле, говорит мистер Лейбовиц.

Хорошо, отец.

Отец. Так Фрэдди зовет мистера Лейбовица, а я своего папу зову папой.

Я просыпаюсь от маминого шепота. Что с ребенком? На дворе раннее утро, и в комнате света почти нет, но видно, что папа стоит у окна с Маргарет на руках. Он качает ее и вздыхает. Och.

Мама спрашивает: она… она заболела?

Och. Притихла совсем, и замерзла чуток.

Мама вскакивает, хватает ребенка. Ступай за врачом, cтупай Бога ради - и папа штаны натягивает и уходит в одной рубахе и штанах, ни пиджака не надев, ни ботинок или носок - а погода промозглая.

Мы остаемся ждать дома, близнецы спят в изножье кровати, рядом со мной шевелится Мэлаки. Фрэнки, я пить хочу. Мама сидит на постели, покачиваясь, с ребенком на руках. Ох Маргарет, Маргарет, милая моя девочка. Открой голубые глазки, leanv, деточка моя.

Я наливаю в стакан воды себе и Мэлаки, и мама стонет. Воды набрал себе и брату. Что, водички захотелось, да? А сестричке – ничего. Сестричке, бедняжке. Будто у нее и рта нет. А может, и ей хотелось бы глоточек? О нет. Давайте, пейте воду, пейте вы оба, будто ничего не случилось. Пьете себе, как ни в чем не бывало, да? И близнецы спят себе, будто им наплевать, а сестричка, бедняжка, на руках у меня болеет. На руках у меня болеет. О, Боже Милосердный.

Почему она так говорит? Это не моя мама. Я хочу к папе. Где папа?

Я снова ложусь в постель и плачу. Мэлаки говорит: чего ты плачешь? Чего плачешь? И мама опять налетает на меня. Сестричка твоя на руках у меня болеет, а ты поднял вой. Вот сейчас как подойду, повоешь у меня, будешь знать.

Папа возвращается с врачом. От папы несет виски. Доктор осматривает малышку, тычет в нее пальцем, поднимает веки, ощупывает шею, ручки, ножки. Встает и качает головой. Она умерла. Мама тянется к малышке, обнимает ее, отворачивается к стене. Доктор спрашивает: с ней было какое-то несчастье? Ребенка роняли? Может, ребята с ней неловко играли? Что-то случилось?

Папа трясет головой. Доктор говорит: я должен забрать ее и осмотреть, и папа подписывает бумагу. Мама умоляет оставить ей ребенка хоть на несколько минут, но доктор говорит: у меня и других дел полно. Папа тянет руки к Маргарет, и мама жмется к стене. Взгляд у нее безумный, черные курчавые волосы прилипли ко лбу, глаза круглые, лицо блестит от пота и слез - папа высвобождает малышку из ее объятий, а она мотает головой и стонет. Доктор заворачивает Маргарет с головой в одеяло, и мама плачет: о, Господи, она же задохнется. Господи Иисусе, Мария и Иосиф, спасите меня. Доктор уходит. Мама отворачивается к стенке, и так лежит, не шелохнувшись, и молчит. Близнецы проснулись, плачут от голода, а папа стоит посреди комнаты и смотрит в потолок. Лицо у него белое, и он бьет по ногам кулаками. Подходит к постели, кладет руку мне на голову. Рука дрожит. Фрэнсис, я пойду, куплю сигарет.

Весь день мама лежит в постели, почти не шевелится. Мы с Мэлаки наливаем в бутылочки воду с сахаром и даем близнецам. В кухне находим буханку черствого хлеба и две холодные сосиски. Чаю попить мы не можем, потому что молоко в ящике со льдом прокисло, и лед снова растаял, а всем известно, что без молока чай пить не положено – кроме тех случаев, когда папа рассказывает про Кухулина и разрешает глотнуть из своей кружки.