Прах Энджелы. Воспоминания

В конце третьей недели папа денег домой не приносит. Вечером в пятницу мы ждем его с работы, и мама дает нам хлеба с чаем. Темнеет, и на Классон Авеню загораются фонари. В других семьях папы уже дома, и там на обед едят яйца, потому что мясо по пятницам нельзя. Можно расслышать, о чем беседуют этажом выше и ниже, и на нашем этаже, и как Бинг Кросби поет по радио: Brother can you spare me a dime ?

Мэлаки и я играем с близнецами. Мы понимаем, что мама не станет петь Anyone can see why I wanted his kiss. Она сидит на кухне за столом и разговаривает сама с собой: что же мне делать? И так дотемна, пока на лестнице не раздается шум – поднимается папа и горланит «Родди Маккорли». Он толкает дверь и кричит: где мои солдаты? Где четверо моих бойцов?

Оставь ребят в покое, говорит мама. Они спать легли полуголодные, потому что тебе виски напиться приспичило.

Он идет к двери спальни. Подъем, ребята, подъем. Пять центов каждому, кто поклянется умереть за Ирландию.

Deep in Canadian woods we met

From one bright island flown.

Great is the land we tread, but yet

Our hearts are with our own.

Подъем, ребята, подъем. Фрэнсис, Мэлаки, Оливер, Юджин. Рыцари Красной ветви, фении , ИРА. Подъем, подъем.

Мама стоит на кухне возле стола, ее колотит дрожь, влажные пряди волос падают на лицо, залитое слезами. Оставишь ты их в покое? - просит она. Господи Иисусе, Мария и Иосиф, мало того, что домой без гроша в кармане явился, из детей шутов еще надо делать.

Мама подходит к нам. Идите спать, говорит она.

Нет, пусть встают, требует отец. Пусть готовятся к тому дню, когда Ирландия от моря и до моря обретет свободу.

Не спорь со мной, угрожает она, или большая будет скорбь в доме твоей матери.

Он натягивает кепку на глаза и восклицает: моя бедная мать! И бедная Ирландия! О, что же нам теперь делать?

Совсем ты спятил, говорит мама и велит нам ложиться обратно в постель.

Утром четвертой пятницы папиной работы мама спрашивает, принесет ли он зарплату домой, или снова все пропьет. Он смотрит на нас и качает головой, словно говоря: что ты, нельзя так при детях.

Мама не отступает. Я тебя спрашиваю, придешь ли ты домой, и будет ли у нас хоть какой-то ужин, или ты вернешься в полночь без гроша в кармане, горланя «Кевина Барри» и разные горестные песни?

Он надевает кепку, сует руки в карманы брюк, вздыхает и смотрит в потолок. Я тебе ведь уже говорил, что приду домой.

Во второй половине дня мама одевает нас, усаживает близнецов в коляску, и мы отправляемся в путь по длинным улицам Бруклина. Когда Мэлаки устает семенить рядом со мной, ему разрешают посидеть в коляске. А мне говорят, что я уже большой, и мне в коляску нельзя. Я мог бы пожаловаться, что еле поспеваю и у меня ноги болят, но мама не поет, и я понимаю: сейчас не время рассказывать, что у меня болит.

Мы подходим к высоким воротам, у которых стоит будка с окнами со всех сторон, а в будке - сторож. Мама идет к нему. Спрашивает, нельзя ли пройти туда, где выдают зарплату, и могут ли часть папиной зарплаты выдать ей, чтобы он в барах все не пропил. Сторож качает головой. Простите, дамочка, но заведи мы такие порядки, нас осаждала бы половина всех женщин Бруклина. Многие пьют и меры не знают, но что мы поделать можем, покуда они на работу выходят трезвые.

Мы ждем на другой стороне улицы. Мама разрешает мне посидеть на тротуаре, прислонившись спиной к стене. Близнецов поит из бутылочки подслащенной водой, а нам с Мэлаки придется подождать, пока папа даст денег, и мы сходим к итальянцу за чаем, хлебом и яйцами.

В полшестого гудит гудок, и в ворота устремляется толпа мужчин в кепках и спецовках, у них черные лица и руки. Мама говорит: не пропустите папу – она сама еле видит, что там на другой стороне улицы, зрение у нее совсем слабое. Проходит дюжина мужчин, потом еще несколько, и все. Что же вы его не заметили? - плачет мама. Ослепли что ли?

Она снова идет к сторожевой будке. Вы уверены, что там никого не осталось?

Нет, милая, говорит он. Все ушли. Не знаю, как он умудрился мимо вас проскочить. Мы возвращаемся длинными улицами Бруклина. Близнецы протягивают нам бутылочки и плачут – просят еще воды с сахаром. Мэлаки говорит, что хочет есть. Подожди, отвечает мама, вот возьмем у отца денег и поужинаем на славу. Пойдем к итальянцу, попросим яиц. В печке над огнем поджарим хлеб и джемом сверху намажем. Сядем и поедим, и будет нам тепло и уютно.

На Атлантик Авеню темно, а в барах по всему Лонг-Айленду шумно, и ярко горит свет. Мы ищем папу и ходим от одного бара к другому. Мама оставляет нас с коляской на улице, а сама заходит внутрь, или посылает меня. Там толпы мужиков, шум и запах перегара – так пахнет папа, когда приходит домой, нагрузившись виски.

Человек за барной стойкой говорит: ну, сынок, чего тебе? Тебе, знаешь ли, сюда пока нельзя.

Я ищу отца. Мой отец здесь?

Ну, сынок, откуда мне знать. Кто твой отец?

Его зовут Мэлаки, и он поет «Кевина Барри».

Мэларки?

Нет, Мэлаки.

Мэлаки? И он поет «Кевина Барри»?

Бармен окликает сидящих в баре: вы, ребят, не знаете парня по имени Мэлаки, который поет «Кевина Барри»?