Прах и пепел

– Слышу, – ответно улыбнулся Тим.

Они неспешно, как после тяжёлой совместной работы, пошли к семейному бараку, разговаривая уже о другом и только по-русски.

– Ты место подобрал?

– Нет ещё. Женя, ну, жена моя…

– Понял.

– Ну, она сегодня в би-блио-те-ке, – Эркин передохнул после длинного слова, – смотрела, читала. А ты?

– Я только-только прошёл всё, ну и… женился. Теперь заново думать надо. Семья всё-таки.

– Да, один ты только за себя думаешь. Ты… у тебя как, без ограничений?

– Да. И у Дима. А вот… – Тим на мгновение запнулся, – у Кати не знаю. Слабенькая она.

Эркин сочувственно вздохнул.

В казарме уже горел синий ночной свет.

– Ну, бывай, мне сюда теперь.

– Бывай, – попрощался Эркин.

Большинство обитателей барака уже спали, в проходах было пусто, из-за занавесок похрапывания, тихие разговоры, поскрипывания коек, плач детей… – ночной шум.

Тим осторожно откинул занавеску и вошёл в свой отсек. Вроде все спят. Но он куртку расстегнуть не успел, как Дим сонно спросил:

– Пап, ты?

– Я, я, – улыбнулся Тим. – Спи.

И сразу рядом с его головой с верхней койки тихое:

– Тима… всё в порядке?

Тим повернулся и оказался лицом к лицу с лежащей на своей койке Зиной.

– Да, – шёпотом ответил он. – Всё в порядке.

– Ну, и слава богу. Ложись спать, Тима, поздно уже.

– Да. Я сейчас.

Зина вдруг подалась к нему и поцеловала. Их губы встретились, но всего на мгновение, и растерявшийся Тим не успел не то что ответить, но даже сообразить. Он растерянно потоптался между койками, снял и повесил куртку, взял полотенце.

– Я сейчас, – зачем-то повторил он и вышел.

В уборной он опять встретился с Эркином. Сняв рубашку и обвязавшись по поясу полотенцем, тот обтирался под краном. Увидев Тима, Эркин улыбнулся.

– Опять встретились.

– Ну, так куда деваться, – в том ему ответил Тим, занимая соседнюю раковину. – Тебя Фёдор за это водяным зовёт?

– Ага, – Эркин растёр по груди последнюю пригоршню воды и стал вытираться. – И что в баню через день хожу, – Эркин усмехнулся. – Я б каждый день ходил, да…

– Да денег не напасёшься, – закончил за него из-под крана Тим.

– И это, – кивнул Эркин. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – улыбнулся ему вслед Тим.

Входя в свой отсек, Эркин привычно стукнул костяшками в стойку, но вошёл, не дожидаясь ответа. Поздно уже, они все спали, когда он умываться уходил. Бесшумно двигаясь, Эркин повесил полотенце и рубашку, разулся, залез на свою койку, уже привычно снял под одеялом джинсы, повесил их на спинку рядом с рубашкой и блаженно вытянулся. Ты смотри, ведь не работал, а устал. Надоела вся эта… суета. И Женя извелась совсем. Скорей бы уехать, осесть. Всё равно уже где, везде будет лучше… здесь… как в распределителе… лица мелькают, и не успеваешь даже сообразить: сразу бить или поговорить сначала. Нет, надоела ему эта – как по-русски? – да, халява. «На халяву уксус сладок», ага, как же! Ведь опять как раньше: лопай, что дают, и не вякай. Нет, все бумаги они оформили, надо выбирать место и ехать. Завтра Женя опять в библиотеку пойдёт.

Эркин вздохнул, поворачиваясь набок, потёрся щекой о подушку. И постель мягка, и пайка щедра, а обрыдло ему тут всё…

Тетрадь пятидесятая

Графство Эйр

Округ Кингслей

Коттедж № 3715

Чего он по-настоящему боялся, так это забыть. Не потерять память, а просто забыть. Неработающий орган атрофируется. Хочешь помнить – повторяй, упражняй память. Спасибо тебе, Старик. Кашляя, сплёвывая в тряпку кровяные сгустки, ты учил нас, малолеток, шакалят и волчат, заставлял оставаться людьми. И теперь, ложась спать и просыпаясь, Андрей лежал, закрыв глаза, и вспоминал. Дом. Маму, Аню, Милочку, отца… Школу. Лица учителей и одноклассников, склонения, таблицу умножения, стихи, скороговорки, правила… Тюрьму… Спецприют… Лагерь… Это вспоминать было тяжело. Он шёл сквозь эти воспоминания, как против ветра. Холодного, режущего глаза и горло, бьющего в грудь как дубинка. Тяжело, но надо. Снежная равнина… Город… Эркин, его первый настоящий друг, его брат… Перегон… Бифпит… Фредди…

– О чём ты думаешь?

Он медленно открывает глаза. Румяные щёки, блестящие голубые глаза, ласковая улыбка. Он поднимает руку и трогает золотистую мягкую прядь, накручивает на палец.

– Ни о чём… Так, дремлю…

Она смеётся и, наклоняясь, целует его. В щёку и в угол рта. Он обнимает её, прижимая к себе, целует в губы, в шею возле уха. Кожа у неё нежная, гладкая и чуть пушистая сразу. Как у персика. Да, давным-давно, в той, другой жизни Серёжа Бурлаков ел персики, и его губы, губы Андрея Мороза, оказывается, помнят это ощущение.

Андрей засмеялся и сел в постели, не разжимая объятий.

– Элли, милая.

Она обняла его за шею, поворачиваясь в его объятиях так, чтобы ему было удобнее расстёгивать её домашнее платье. Андрей целовал её грудь, соски, между грудей…

– Джек, милый…